Пётр Киле - Дневник дерзаний и тревог Страница 28

"В предчувствии Космоса" - вот умонастроение советской эпохи, что запечатлели литература, живопись, театр, кинематограф того времени.

У меня из детства и от родителей не сохранилось никаких документов, кроме нескольких фотографий. На одной из них - два мальчика... В то время приезд фотографа, как и кинопередвижки, было большим событием в селе. Вероятно, во дворе нашего дома, рядом с большим домом бабушки, собралось много народу. Мне четыре или пять. Я смотрю отрешенно куда-то вдаль, совсем не туда, откуда вылетит "птичка".

Как я мог отвлечься от суматохи вокруг, волнения матери и своего собственного и задуматься о чем-то? Но я таким рос. Посреди игр с ребятишками под вечер я мог вдруг побежать в сторону, охваченный, возможно, страхом, поскольку ощущал себя где-то в глубинах Вселенной - на розовых волнах, словно посыпанных песком, что имело, к тому же, острый запах, как запах шиповника в зной. 

В масштабах Вселенной я рано познал смертность человека. Но самым ужасным было не то, что я умру, а то, что меня уже никогда не будет, никогда. Вероятно, это сознание: исчезнуть навеки - пробудило во мне очень рано мечты о великой жизни. Ведь самым ужасным было для меня теперь: умереть безвестным, будто меня вовсе не было на свете и не будет никогда.

Теперь я знаю: обостренное чувство самоценности жизни, всех ее проявлений, вопреки религиозным представлениям о загробной жизни, и столь же обостренное чувство скоротечности жизни - это один из ярчайших феноменов ренессансных эпох. Античная лирика, лирика эпохи Возрождения, лирика Пушкина, Лермонтова, Фета, Есенина - тому свидетельство.

Я помню зимы военных лет, о чем поведал в повести "Свойства души". Засыпая и просыпаясь, я слышал голос по радио... Мужской, женский... С нами говорила Москва о том, чем жила страна, чем жил весь мир, и мы не могли не вслушиваться, не могли не понимать, что происходит на белом свете. А еще звучали песни, какие пела вся страна, и мы распевали их вовсю... Мне думается, первые русские слова прозвучали для меня в песне, где и слов не совсем обязательно знать, лишь бы отзывалась душа, а душа отзывалась и еще как!

А живая русская речь прозвучала для меня впервые, возможно, именно с уст дочки пекаря. Когда я забредал по дороге до избы за домом бабушки, Надя Миронова, высокая, светлая девушка, подзывала меня и заговаривала со мной, внимательным и вполне безмолвным собеседником.

Она смотрела на меня с улыбкой, которую я буду узнавать у многих молодых девушек, женщин, моих учительниц, моих сокурсниц, незнакомок в уличной толпе, невольно отзывавшихся на мое тайное внимание к ним. Я никогда не мог, как выразился однажды Пушкин, на "красоту взирать... без робкой нежности и тайного волненья".

Да, ее звали Надя Миронова. Потом, когда я читал "Капитанскую дочку", сколько теплых, светлых ассоциаций мелькнуло в моей голове, когда и героиня Пушкина оказалась Мироновой.

Девушка, поговорив со мной, усаживала меня на завалинке, чтобы я не ушел, и приносила из дома кусок белого хлеба с маслом и несколько кусочков сахара. Я брал в руки такой щедрый по тем временам подарок и не ел, а она уговаривала меня не стесняться и есть. Наконец она оставляла меня одного, чтобы не смущать, я вставал на ноги и бежал домой. Радость была велика, но и смущение, как будто я выпросил хлеб, и я уже невольно избегал прямых встреч с дочкой пекаря.

Была у меня и другая собеседница, кузина моя, она приезжала летом на каникулах и в селе явно скучала. Вероятно, от нее мне попалась небольшая книжка с изображением красно-кирпичного кентавра на обложке "Мифы Древней Греции", произведшая на меня неизгладимое впечатление еще в ту пору, когда я жил в родном селе. 

Я знал суеверия, сказки, космологические представления нанайцев, возбуждавшие скорее страх, как ночь где-нибудь вне селения в глухой тайге. В мифах Древней Греции предстал передо мной совершенно особый, светлый мир прекрасных богов и богинь, попросту идеальных существ по силе, красоте и бессмертию.

Теперь я понимаю, именно античная мифология подготовила мою душу к восприятию поэзии Пушкина. И вот что случилось. Я вдруг стал утверждать (в классе шестом-седьмом), что детство мое было прекрасно, лучше не бывает... Это годы-то военных лет?! Бедность, унижения и стыд. Почему же оно прекрасно? И почему впоследствии период моего детства на Амуре я всегда связывал с жизнью и творчеством Пушкина?

Произошло чудо. Возможно, при первом соприкосновении с гармоническим, прекрасным миром поэта в душу мальчика проникла гармония, и она преобразила действительность, и фантазия мальчика как бы заново пересоздала его недавнее детство. Нет, он ничего не убавил и не прибавил, оно осталось таким же, каким было в действительности, трудное, стыдное, странное, но уже вместе с тем неповторимо прекрасное. Красота, присущая вообще природе, жизни и людям, вдруг осветилась дивным светом и заиграла в новом ключе, так похоже на то, как цветные стекла в калейдоскопе приобретают гармонию цвета и формы.

В нашем маленьком доме в четыре окна всегда было светло и чисто. Мама, некогда прошедшая лишь курсы ликбеза, новую жизнь восприняла именно со стороны гигиены. По натуре художник (нанайские женщины от века в век сохраняли тончайшее искусство орнамента), она любила и умела делать все наилучшим образом. Соблюдать порядок и чистоту в доме было почти что ее жизненным призванием. И самое первое, что я вынес из нашего детства, это нигде уже неиспытанное впечатление света, чистоты, уюта. Несмотря на нашу всеобщую бедность в годы войны и после, мама к празднику всегда шила всем нам обнову.

Помню природу родного села, местность самую незатейливую. Тайга, уссурийские дебри, океан - все это мне известно о Дальнем Востоке лишь из книг, а наше село раскинулось вдоль берега протоки Амура среди заливных лугов, перелесков и болот.

Изучая ботанику в пятом и шестом классах, я узнавал с удивлением названия знакомых растений. Природный мир вокруг через слово получал человеческий смысл и значение. Даже ненавистный пырей, забивавший побеги картошки, мне теперь кажется прекраснейшим растением. Во дворе дома и вдоль дороги - всюду - росла мелкая кудрявая травка, пропахшая псиной и свиньями. Это спорыш, или птичья гречишка.

Вдоль тропинки к реке густой стеной росли лебеда и клоповник.

Берег реки тоже целый мир. Узкая полоска песка у воды, отмывающей его или сама отмывающейся, выше полоса серой гальки, выше мелкая луговая трава и кусты леспедецы... В низине посреди луга растут странные растенья - плауны. Казались странными и болотные хвощи, и папоротники в лесу, я даже побаивался их в детстве и недаром: оказывается, это реликтовые растения. Сначала возникли водоросли, лишайники, мхи, потом папоротникообразные, голосеменные, лишь уже потом - цветковые... Природа развивалась неслучайно, она миллионами лет создавала красоту.