Лора Томпсон - Агата Кристи. Английская тайна Страница 29

Казалось бы, Агата должна была относиться к подобным вещам серьезно. Ее ранние рассказы полны привидений, чудес, предзнаменований: «Дом красоты» с описанным в нем видением волшебного дома, в котором «жила Тень нечистой силы»; «Зов крыльев», в котором силой музыки тело воспаряет, «освободившись от своих оков». Но для Агаты сверхъестественное было лишь средством выразить свое понимание необъяснимого, а не чем-то заслуживающим доверия само по себе. Вот ее мать воспринимала такие вещи чрезвычайно серьезно, и Агата, конечно, старалась ей подражать: она читала Эдгара Аллана По и Мэй Синклер[83] и до некоторой степени находилась под их влиянием. И тем не менее было в Агате — в конце концов, она же внучка Маргарет Миллер — неистребимое здравомыслие, которое подсказывало ей, что все это полная чепуха. В отличие от Клары она не была склонна к мистицизму. Сверхъестественное было напрочь отделено от грез и тайн, которые владели ее воображением. Хотя она осознавала силу воздействия на психику необъяснимых явлений и использовала их в своих писаниях, но чем дальше, тем все более — вопреки собственной природе. В юности она написала нечто, что сама называла «страшной историей о сеансе». Позднее из этого сюжета родился детективный роман «Загадка Ситтафорда», в котором поначалу чувствуется вера в спиритизм и верчение столов, но на деле все оборачивается дымовой завесой: «сеанс» оказывается подстроенным ради сугубо практических целей — чтобы обеспечить алиби одному из присутствующих; читатель, воспринявший его поначалу совершенно серьезно, оказывается одураченным.

Той Агате, которая могла написать это, или «Виллу „Белый конь“», или «Немого свидетеля», или рассказ «Мотив и возможность»[84] — произведения, исполненные скептического взгляда на сверхъестественное, — Уилфред Пири должен был казаться безнадежно глупым. День, когда он отбыл в Южную Америку, описан в «Неоконченном портрете»:

«Каким восхитительным может быть августовское утро…

Никогда еще, подумала Селия, она не чувствовала себя такой счастливой. Ее охватила старая, хорошо знакомая „боль“. Было так чудесно… так чудесно… до боли…

О дивный, дивный мир!..

— Ты выглядишь очень счастливой, Селия.

— Я действительно счастлива. Сегодня такой восхитительный день.

— Но дело ведь не только в этом… — тихо сказала ей мать. — А еще и в том, что Джим уехал, правда?»

Однако это было не просто благословенное освобождение от необходимости изображать интерес к теософии. Речь шла о более глубинных чувствах девушки, гораздо более свободолюбивой, нежели большинство ее сверстниц, девушки, сознававшей жизнь за пределами общепринятых границ, где замужество еще не вершина счастья; девушки, для которой наивысшее удовольствие состояло не в удовлетворенности достигнутым, исполнении желания или знании, а в чувствах, витающих за пределами этих привычных вещей. Тот миг, когда Арчи встал при ее появлении в эшфилдской гостиной; воспоминание о том, как он, держа в руке ее бальную карточку, небрежно указывал натри имени («Вычеркните этого… и этого…»); видение полного решимости найти Эшфилд Арчи, мчащегося на мотоцикле вверх по холму, где она ходила каждый день, — в некотором роде то были сладкие грезы, коим не суждено было осуществиться.

«— На самом деле я пока вообще ни за кого не хочу выходить замуж.

— Дорогая, как ты права! Ведь потом все бывает не совсем так, как думаешь, правда?»[85]

И тем не менее Агата хотела выйти замуж, и поэтому приняла предложение Реджи Луси. Майор артиллерии, старший брат девочек, с которыми она давно, хотя и поверхностно, дружила («Агги, мы давно заметили, что Реджи положил на тебя глаз»), разделял их легкое отношение к жизни. Опоздали на поезд? Ну и что? Придет следующий. Какой смысл волноваться? Если кому-то не дается гольф, как, например, Агате, несмотря на все старания Реджи научить ее, какая беда? Можно же просто получать удовольствие от махания клюшками. Агату завораживала такая легкость, ей самой несвойственная, и она чувствовала себя с Реджи непринужденно, что вовсе не мешало чувственному влечению. Они могли оживленно болтать друг с другом, потом помолчать, снова поболтать — «именно так мне нравилось поддерживать разговор». Понравилось ей и то, как он сделал предложение: «На твоем счету немало скальпов, так ведь, Агата? Что ж, можешь в любой момент присовокупить к своей коллекции и мой». Такая идиома была ей близка, да и ее мать чувствовала, что Реджи — то, что нужно. «Полагаю, это будет счастливый брак, — сказала она. Потом добавила: — Ему нужно было бы сказать это чуть раньше, чтобы вы могли сразу пожениться».

Как всегда, Клара зрила в корень. Реджи сделал Агате предложение во время своего десятидневного отпуска, после которого, как было известно, ему предстояло провести вдали от Девона довольно долгое время — как выяснилось впоследствии, целых два года, — и он настаивал, чтобы все это время она считала себя свободной. Такая постановка вопроса — столь отличная от раздражающей настойчивости Болтона Флетчера — ей тоже нравилась, хотя немного задевала (разве мужчина не должен быть более настойчив, более ревнив?) и немного пугала. Будто она знала, что вскоре появится некто другой, что она предпочтет этого пока неизвестного Реджи и что это будет ошибкой.

«Эркюль Пуаро мягко сказал:

— …Разве возможно не принимать факты? Она любила Родерика Уэлмена. Ну и что из того? С вами она могла стать счастлива».[86]

В «Неоконченном портрете» Агата много размышляет о Реджи — Питере, как он там назван, — о последствиях того, что он поступил легкомысленно, не женившись на ней сразу, как она его умоляла. Женщинам свойственно вспоминать мужчин своей юности и строить предположения: не упустили ли они того, с которым были бы наиболее счастливы, но у Агаты в данном случае были к тому реальные основания. Почему Реджи тогда притормозил? Да из-за своего характера: он тоже обладал свойственной всем Луси склонностью к laissez-aller[87] и по скромности и великодушию полагал, что не имеет права лишать Агату возможности принимать другие предложения. Тем не менее «Питер», когда Селия сообщает ему, что собирается замуж за «Дермота», как назван в романе Арчи Кристи, пишет ей письмо («Это было так похоже на Питера. Так похоже, что Селия расплакалась, читая письмо»):

«Не вини себя, Селия. Это целиком моя вина… Правда состоит в том, что в нем ты увидела твердость характера, которой мне недостает. Мне следовало послушаться тебя, когда ты настаивала, чтобы мы поженились… Он, твой Дермот, лучше меня…»