Федор Конюхов - Мои путешествия Страница 3

В моей памяти возник образ Ататы. Коренной полярный эскимос, он обладал схожими с европейскими чертами лица. Решусь предположить, что в Москве, одетого в цивильный костюм, его могли бы принять за русского. Однако улицы Москвы — это не та поверхность, по которой ему хотелось бы ходить, так как Атата — охотник. А его жена, Айнана, — одна из самых привлекательных и своенравных чистокровных эскимосок на всей Чукотке.

Охотнику Атате было сорок, когда мы встретились. Человек он оказался бывалый, немало побродивший по снежным просторам Арктики. Именно рассказы Ататы о моржовой охоте, белоснежной тундре, собачьих упряжках побудили меня увлечься и в конечном счете пуститься несколько лет назад в длительное и рискованное путешествие через всю Чукотку[14].

Набросив капюшон на голову, лицо я воткнул в колени, спрятал от падающего снега. Стало теплее. До этого сменил мокрые носки, положил их на грудь под свитер для просушки. А те, что нес целый день обмотанными вокруг пояса, быстро надел, пока они не остыли. Холода не чувствовал. Блаженство от отдыха нарушали только мокрые носки на груди: вода струйками стекала от них по телу. Но руки и ноги были теплыми, пальцы шевелились — можно спать. Подумал, что за два часа не окоченею.

Возбуждение от смертельной опасности и досада на то, что потерял рюкзак, начали спадать. Хотелось есть, и я пожалел, что и крошки хлеба не съел с обеда. Обшарил карманы, надеясь найти хоть кусочек галеты, но они были пусты. Неудивительно, что чувствовал я себя паршиво, а раздражение достигло такой степени, что утешить меня смогла бы только любимая женщина или плитка шоколада с галетами. Предпочел бы первое, хотя вряд ли смог бы по-настоящему воздать ей должное.

Я допустил тактический промах: нужно было предусмотреть подобную ситуацию и положить небольшое количество еды в карманы. Проклиная собственную глупость, я пытался успокоить себя мыслью, что мизерный запас в карманах ничего бы не изменил. Хотя поступил я, как настоящий идиот. Каким бы сильным и энергичным ни был человек, все равно в горах нельзя с пренебрежением относиться к своему организму. Надо было регулярно есть, хоть и не хотелось, пить горячее — а я экономил бензин! Он тоже улетел в пропасть.

И еще я думал о жене и детях. Ведь обещал им, что весну пробуду дома. Весна пришла, только я не с семьей, а далеко на севере. И сейчас мое скорчившееся тело придавлено снегом, а душа мечется, словно бумажный змей на нитке, вознесенный в поднебесье леденящим ветром. Хорошо и покойно было мне под снегом, а мысли не могли утихомириться. Летели то к дому, то к друзьям и снова возвращались в горы.

Каюр Атата. Из цикла «Жизнь и быт народов севера»

5 мая 1984 года

Я уснул, но спал недолго, около часа. Проснулся от ощущения, что в горах что-то неладно. Трудно объяснить, чем была вызвана тревога. Но проснулся я не от холода, а от страха — от необъяснимого предчувствия беды. Если бы я лежал в палатке, в спальном мешке, то поленился бы встать. А тут открыл глаза, поднял голову, посмотрел на горы. Снег идти перестал, ветер стих, четко просматривались вершины. Все было спокойно, но «шестое чувство», мой ангел-хранитель, продолжало предостерегать.

Я быстро встал, отряхнул снег и поторопился уйти с насиженного места. Оглянулся. Произойдет что-нибудь или предчувствие просто дразнит меня, лишая отдыха? Сделал несколько шагов вверх и услышал позади несильный щелчок. В снежном покрывале горы пробежала трещина, и вдруг вся верхняя часть заснеженного склона пришла в движение. Снег понесся вниз. Лавина быстро разрасталась и мчалась прямо в ущелье. Вот уже все закрыли клубящиеся вихри. Грохот лавины, которая только что сползла из-под моих ног, напоминал грохот несущегося в туннеле экспресса. Нарушенную тишину повторяло многократное эхо, и долго еще были слышны скрежет, взрывы, свист. Все это вместе взятое порождало канонаду.

Симфония гор! Знаменитый английский альпинист Джордж Мэллори[15]говорил так: «День, проведенный в Альпах, подобен великолепной симфонии». И он же, словно предвидя, чем грозит попытка покорить Эверест, давал своему биографу повод написать, что «день, проведенный на Эвересте, может оказаться больше похожим на гигантскую какофонию, которая завершится мертвой тишиной».

Мэллори находил в горах чисто эстетическое удовлетворение. Горы любил той любовью, которая заглушила все и поглотила всего его — сначала душу, а затем и тело. Он был первым, кто прокладывал путь на высочайшую вершину мира — Эверест. Альпинист сравнивал: «То, что происходит с нами, ничем не отличается от того, что происходит с теми, у кого, скажем, есть дар к музыке или рисованию. Посвятив себя им, человек приносит в свою жизнь немало неудобств и даже опасностей, но все же самая большая опасность для него — это отдать всего себя искусству, потому что оно то неизведанное, зов которого слышит в себе человек. Уйти от того зова — значит засохнуть, как гороховый стручок. Так и альпинисты. Они принимают предоставляемую им возможность подняться на вершину, следуя зову неизведанного, которое они в себе чувствуют».

Джордж Мэллори был участником трех первых экспедиций на Эверест в начале двадцатых годов. 8 июня 1924 года он и еще совсем молодой альпинист Ирвин были полны решимости покорить гигантскую гору.

Они навсегда скрылись в тумане окружавшем вершину… Лишь девять лет спустя на высоте 8450 метров был найден ледоруб Мэллори. Добрался ли он до вершины со своим молодым другом, и что было причиной их гибели — об этом не узнает никто и никогда. Может быть, они попали в такую же лавину, которая только что сползла из-под моих ног, и до сих пор отголоски ее грохота разносятся над Матачингаем. Я представил, что творится на Эвересте, если здесь, на небольших высотах, белая смерть сносит все на своем пути.

5–6 мая 1984 года

Уходя от опасного места, я почувствовал, что на меня вновь накатывается смертельная усталость. После отдыха почему-то тяжелее стало передвигаться. Каждый шаг превратился в пытку. Белизна снега начинала действовать на нервы. Невыносимыми стали холод и сырость. На склонах начал терять равновесие. Но я понимал, что должен как можно скорее добраться до палатки. И потому шел, полз, карабкался без передышки. «Надо быстрее, быстрее», — твердил я себе.

Неимоверно долгим показался мне этот путь. Я запутался во времени, полярный день сбивал с толку: восемь вечера или восемь утра? Посматривал на небо: может, солнце проглянет между тучами и поможет определить время суток. Я безмерно устал и порой готов был сказать себе: «Хватит, лягу, передохну». Но сползал все ниже к подножию горы, потому что понимал: там, в палатке, — спасение.

От царящей вдруг тишины у меня начало звенеть в правом ухе. По народному поверью, надо загадать желание и спросить кого-нибудь — в каком ухе звенит? Но вокруг никого не было, и я сам себе загадал желание: жить! жить! жить!

Начало смеркаться. Над горизонтом, пробив сумерки полярной ночи, замигала звездочка, напоминая свет родного дома. С каким наслаждением появился бы я сейчас там, у знакомого порога, сбросил бы с плеч тяжелые невзгоды, мучительные дни неудач и километры, отделяющие от дома. Но сегодня крышей над головой мне снова будет куртка, наброшенная на выкопанную в снегу нору. Я сел в нее, всмотрелся в проем «двери». Огромный простор вселенной, открывшийся внезапно передо мной, как никогда казался необъятным. Никогда звезды не были такими далекими и такими холодными, как в эту наступающую ночь.

Закрыл глаза, и меня тут же потянуло в сон. «Проснуться через два часа! Через два часа! — твердил я себе. — Проснуться! Если не проснешься, снежная нора станет твоей могилой». Я вбивал в извилины своего мозга эти слова, и мозг запоминал их, помещал в самые отдаленные свои клетки, чтобы в нужный момент встряхнуть мое тело, заставить его подняться.

Уснул так же, как во время первой ночевки, уткнув лицо в колени и обхватив голову руками. Так велика была усталость, что даже не почувствовал, как оттаявшие на груди носки начали пускать по телу холодные струйки. С каждой минутой глубочайшего сна усталость уходила, а взамен вставал у входа в снежное жилище вечный покой.

Но он не дождался своего часа. Закричали, застонали самые далекие клеточки мозга, упрятавшие команду к побудке, и через два часа я подскочил, снеся головой снежную крышу. Сердце бешено стучало. Я еще не открыл глаза, но уже стоял, чуть шевеля телом. Мороз сковал его, и я начал прыгать — сначала потихонечку и невысоко. Постепенно прыжки становились все быстрее, все выше. И так прыгал я на месте, пока не почувствовал, как возвращается в мышцы тепло.

Я огляделся: луна освещала чукотские горы, бросала от них тени в глубокие долины. «Надо идти, — сказал я вслух, — идти, ползти, но двигаться к палатке». Сделал шаг, другой. И потащился вниз, втыкая в снег ледоруб и опираясь на него руками. Ночь подморозила снега, они вцепились в скалы и не падали вниз. Если не считать этой удачи, мое положение было трагичным.