Анри Жюль-Буа - Невидимый мир Страница 3

Станислав де Гуайта

Любя тайну, Станислав де Гуайта рисковал здоровьем и рассудком в столкновениях с неведомым Он занимался тем что оккультисты называют «выходом в астральном теле»; это – свободное передвижение души, вышедшей из тела. Не разрывая окончательно нити, связывающей ее с телом, Психея, облеченная в тонкую флюидическую оболочку, посещает эфирные области мироздания… «Выход в астральном теле» – одна из соблазнительных приманок мелких оккультных школ; средневековые колдуньи при помощи известных мазей таким образом уносились в грезах на шабаш, пока их тело лежало в постели. Гуайта верил, что он обладает этой способностью и может в астральном теле являться своим врагам. В другом месте[1] я рассказывал о тех астральных битвах, которые у него происходили с Булланом, священником-еретиком, жившим в Лионе. Мистик, библиофил и философ, Гуайта был не свободен от влияния атавизма. В смелой борьбе с тайной, в воображении его, занятом битвами, чувствовался дух его венгерских предков, так же боровшихся до смерти, но не с призраками и оружием не телепатическим… И в этой игре погиб его могучий организм, не выдержав всех извращенностей жизни одинокой и наполненной галлюцинациями.

Дом Гуайта был заколдован.

Иногда лярвы, наполнявшие его расстроенное воображение, воплощались, по словам его друзей, и пугали его бедную служанку. Согласно легенде – ибо есть уже и леенда – неясные очертания юной умершей появлялись в его спальне, и прозрачная дымка ее локтя грустным жестом опиралась на спинку кровати. Шелли знавал подобные видения: ребенок, играющий на берегу моря и погружающийся в волны… но они были плохим предзнаменованием. Вскоре после этого он умер. И Гуайта недолго жил после появления этих навязчивых призраков; вот и сам он, говоря языком языческих эпитафий, «стал тенью»…

Его жгучий, энергичный профиль напоминал рисунки старых немецких мастеров: алхимик, среди реторт и магических кругов, под сводами, исписанными иероглифами и увешанными Страшными животными; эта бурная, редкая, рыцарская натура, где смешивались влияния Парацельса и des Esseintes, всегда была мне умственно симпатична.

Живо помню его в редакции «Жиль Блаз» (Gil Bias), куда он принес ответ на мои статьи. Это было в дни ненависти. Он поклонился мне, как только он умел делать; тем же поклоном приветствовал он меня в Тур де Вильбон (Tour de Villebon), перед тем как мы обменялись выстрелами. Эта воинственная формальность была выполнена нами, насколько я помню, однажды в довольно ясный вечер. Фигура его, одетая в черный жакет, выделялась на фоне стены; он был бледен, в шляпе, надвинутой на глаза, а палец терпеливо лежал на спуске пистолета.

Когда вслед за тем мы сидели под деревьями, ожидая составления акта о дуэли, нравственно нас разделяло то же расстояние, но мы уже поняли, что судьбы наши различны, что мы более не встретимся и что ненависть сближает лишь поверхностно и на мгновение. Я внимательно смотрел на него. Он был уже болен, с отекшим лицом, прерывистым дыханием, но гордым взглядом; яркая, почти огненного цвета растительность на его лице придавала ему вид дикого зверя, нажившего себе неврастению от нашей цивилизации.

Да, немногого, должно быть, стоит наука современных магов, если даже на поединке, когда противник стоит перед дулом пистолета, – после выстрела он все-таки остается невредимым. Более общая и могучая воля парит над волей отдельных людей. Я вспоминаю его взгляд, его почти горестный жест, когда рассеялся дым наших выстрелов, и оказалось, что оба мы держимся на ногах и менее взволнованны, чем наши секунданты, которым немножко вскружили голову россказни о магии и некоторые странные происшествия, о которых я не считаю нужным здесь говорить[2].

Спустя три дня я должен был драться с его другом Папюсом. Дуэль между нами была вызвана той же причиной: моей статьей, где я критиковал всех троих: Гуайта, Пеладана и Папюса. В то время я часто, с усердием неофита, читал публичные лекции и рефераты об оккультизме. Я не обманывался насчет всей магической ерунды, но в эзотеризме религий и в непрерывной цепи мудрецов я видел такую чистоту и красоту, что во мне росло негодование против современных магов, слишком сильно напоминающих лафонтеновского осла, надевшего львиную шкуру.

Я чуял в них шарлатанство, выгодную эксплуатацию столь высоких в моем представлении истин. Мне следовало бы тогда лучше поразмыслить над афоризмом «Omnis homo mendax»[3], понять, что в процессе выявления идеала отбросы неизбежны, вспомнить и то, что нужно же чем-нибудь жить… Я обозвал всю «розенкрейцерскую» троицу «священными Гистрионами». Пеладан, по своему обыкновению, притворился мертвым; остальные два вскинулись, как ошпаренные. Помню, как Папюс снимал свою куртку в Pre-Catelon, а кругом нас теснились элегантные амазонки; помню шпаги, цыганские глаза моего противника и нетерпеливую складку на его лбу, его бороду, яркие губы и плотную фигуру.

Хороший работник, превосходный организатор, он взрывал свою борозду плугом энциклопедизма – к несчастью, слишком поспешного.

Он составил огромные книги, наполненные всяким хламом; в них отовсюду набраны цитаты и рисунки, перепутаны тексты, но нет того индивидуального, извращенного вкуса, который чувствуется, по крайней мере, в писаниях Гуайты. Это была густая похлебка для людей, изголодавшихся по чудесному: они не придирчивы насчет вкуса, – только бы насытиться…

Но – несправедливо требовать от него художественности, в то время как он обладает всеми качествами хорошего, методического компилятора.

Мы помирились впоследствии.

Теперь, впрочем, он сбросил с себя костюм мага и стал мистиком – слишком мечтательным, на мой взгляд. Нужно отдать ему справедливость: он был и остается энергичным, пылким проповедником спиритуализма. Его мартинистское общество и эзотерическая группа дали умственную пищу и оживили стремление к идеалу во многих молодых людях, отвернувшихся от сектантской науки и ушедших от религии.

В толпе известных мне некогда мистиков две фигуры с особенной резкостью встают в моей памяти; это – Рене Каллье и аббат Рока. Теперь они уже умерли. И тот и другой были точно созданы для экзальтации и катастроф, неизбежно связанных с этими химерическими верованиями. Что за важность! Прекрасно погибнуть так искренно и великодушно жертвой идеала, как погибли эти два человека.

Рене Каллье

Рене Каллье был нервный, маленький человек, страдавший болезнью спинного мозга; руки его были почти парализованы, ноги изуродованы. Лишь чудесами воли и веры достигал он возможности редактировать мистическое обозрение «l’Etoile», где я также был тогда сотрудником; ходил он на костылях, в нем только и было живого, что удивительные чистые глаза, какие бывают у молодых девушек и у изобретателей, – и он вполне был убежден в нашем бессмертии. Он унаследовал свою бескорыстную, смелую душу от отца своего – известного путешественника; как тот с опасностью жизни боролся с тайной неведомых стран – так и этот рисковал своим спокойствием и достоянием, бросаясь в исследование потустороннего мира. Он воевал с материализмом, подобно первым исследователям Африки, дравшимися с чернокожими. Под болезненной оболочкой гнома в нем жила душа апостола и влюбленного. Спиритуализм он сделал своей религией и философией; он больше жил в мире потустороннем, чем на земле, которая всегда была к нему немилостива. Он слышал голоса мертвых – они мягче и вернее, чем голоса живых; образы астрального мира проносились пред его мечтательными прекрасными глазами – их оскорбляли образы мира действительности. Он жил, как аскет, в одной только комнате, из окон которой видны были сады окрестностей Авиньона. Каждый раз, когда я бывал в старинном папском городе, мы переживали вместе с ним незабвенные вечера. И он рассказывал мне о своей любви, странном, чистом чувстве, возникшем на склоне его дней к одной из тамошних девушек, воспетых Обанелем, с позолоченным солнцем телом. Они говорили между собой только взглядами; встречались только при людях, в церкви. Милосердие красоты, милостыню молчаливой нежности посылала эта девушка больному. Рене Каллье ничто не могло помешать думать, что в конце жизни он повстречал другую половину своей души, ту, которая согласно Зогару не воплощается никогда. Но, более спиритуалист, чем оккультист, Рене Каллье легче принял доктрину о сродстве душ. И последние слова его звучали как пение; и когда на больничной койке гангрена уничтожала его скорчившееся, парализованное тело, видения любви преображали его страдающее лицо. Как он прожил всю жизнь, полную страданий, так и умер – надеясь.

Сент-Ив д’Альвейдр

Я закончу этот ряд портретов физиономией главы французских оккультистов, человека, стоявшего выше других и придавшего всему этому течению оригинальный и почти симпатичный характер. Я говорю о маркизе де Сент-Ив д’Альвейдре.