Валентин Богданов - Слёзы войны Страница 3

Этой же зимой, чуть позже, вернулся с войны Митрий Русаков, тоже без ноги, на деревяшке. Жил он в самой хилой избёнке на краю деревни, по нашему ряду, что тянулся по берегу озера, и какое-то время, кажется, до весны, прожил там с ослепшей за войну женой и дочерью, моей ровесницей. Я один раз приходил к нему, чтобы выпросить ненужные ему погоны рядового пехотинца для участия в школьном спектакле на военную тему, где я играл роль героического бойца, победно сокрушающего врага, и настоящие погоны мне были нужны позарез. Крайняя убогость его жилища даже меня тогда поразила. Закопчённая избёнка с русской печью, когда-то белые стены, сплошь кровянисто измазанные раздавленными клопами, голый стол, одна старая табуретка, какие-то лохмотья на грязном полу, и больше решительно ничего. Пахло мышами, гнилым деревом и полной безжизненностью.

В школе его дочь так и не начала учиться из-за полной нужды. Не в чем было ходить ни зимой, ни летом. На следующую зиму померла от голода жена, потом он, а дочь отправили в детдом, и больше я о ней ничего не слышал. Это произвело на меня тогда очень неприятное впечатление и надолго оставило в душе тяжёлый осадок от бессердечности людей, среди которых я жил. Неужели, думал я, все жители деревни, а это около тридцати семей, не могли каждый милостиво отделить от себя по крошке хлеба и спасти от неминуемой смерти раненного на войне солдата и его несчастную семью, и не находил ответа. Ведь в каждой семье были сделаны на зиму какие-то припасы, уж не объел бы их умирающий от голода солдат. Да и из колхозных закромов можно было хоть что-то наскрести и выделить. Однако никто даже не шелохнулся. Но об этом подробнее позже.

А мы с нарастающей тревогой всё ждали и ждали хоть какой-то весточки с войны от отца, и это затаённое нестерпимое ожидание невольно передавалось и нам, детям. Мы как-то все присмирели, увяли, стали более сдержанными и молчаливыми, будто по команде насторожились. А та победная весна всё шумела и пела на все свои ликующие голоса и вселяла в нас неумирающую надежду на очень близкое, где-то задержавшееся счастье и радость всей нашей семьи, какой мы ещё в своей жизни и не видывали. Слишком мы настрадались за войну, заждались редких писем от отца, что, казалось, и сил уже нет на эти бесконечные ожидания.

Так вышло, что наш отец пропал без вести в самые первые месяцы войны, призванный в действующую армию 7 июля 1941 года. Всего-то одно коротенькое письмецо-треугольник мы и получили от него, кажется, в августе, а потом он как в воду канул. Хорошо помню, что мама не раз посылала куда-то письма на розыск потерявшегося отца и всегда получала неизменно короткий казённый ответ, что пропал без вести. Это нас угнетало, но оставляло малюсенькую спасительную надежду – может, живой и ещё, даст бог, объявится. Этим тогда и жили.

Незабываемы долгие зимние вечера конца сорок первого и сорок четвёртого годов, когда мы, сгрудившись всей семьёй возле голландской печки, пышущей теплом, вели бесконечные пересуды о неизвестной судьбе пропавшего без вести отца. Почему-то в глубине души верилось, что отец живой: может, в плену, может, тяжело раненный лежит, затерявшись в каком-нибудь госпитале. Почему-то верилось в хорошее, хотя оснований для этого не было, ведь война продолжалась, и всякое могло случиться. А наш старый тополь под нарастающее завывание ночной вьюги навязчиво и тревожно всё стучал своими стылыми ветками в промороженное окошко, будто напоминал, что лихая беда бродит где-то близко и в любое время может врасплох нагрянуть в дом. Это нами почему-то отметалось, хотя глубоко внутри это чувство, затаившись, в нас сидело и постоянно волновало, однако наружу не показывалось. Просто думать о плохом исходе устали.

И, конечно, как всегда водилось в худые времена, откуда-то объявились разные колдуньи, гадалки и прочие проходимцы всех мастей, бессовестно наживавшиеся на людском горе. К нам в дом они тоже захаживали, но дед Арсентий решительно и бесцеремонно гнал их всех в шею и называл при этом шарлатанами и бездельниками. Явление это тогда было повсеместным, и племя их неистребимо. Слишком много навалила война людского горя, и это было её порождением. Памятная и характерная черта того времени.

Лето 1944 года. Деревня Будёновка. Слева направо: Виталик, Люся, мама, Римма. Четвёртого члена семьи, автора этой книги, здесь нет. Почему-то закапризничал и убежал, о чём жалею всю жизнь.

Бабушка Лепистимия Лавровна Сазонова. 1948 г.

Дедушка Арсентий Григорьевич Сазонов, 1939 г.

Где-то в конце сорок третьего года родителям отца, жившим в деревушке Волна, неожиданно пришло от него письмо с фронта, о чём нам сообщил кто-то из знакомых, проезжавших через нашу деревню. Телефонной связи между деревнями тогда не было, и все новости той поры узнавали таким примерно образом. В свалившуюся на нас радостную новость и верилось, и не верилось. На другой день, спозаранку, мама выпросила у председателя колхоза лошадь, запрягла её в сани, укуталась в дедов тулуп и в нестерпимом волнении поехала к родителям отца – прочитать то заветное письмо. Расстояние до деревни Волна было хоть и небольшое, около двадцати километров, но в зимнюю пору, да в короткий студёный день, когда надо было вернуться обратно, путь был неблизкий и опасный из-за расплодившихся тогда волков. Они в эту голодную пору сбивались в стаи и иногда свирепо нападали на одинокие подводы, особенно ночью. Это тоже примета того времени.

Домой мама вернулась поздно вечером и, волнуясь, поведала нам, что в августе сорок первого отец попал в окружение в районе Могилёва. С небольшой группой товарищей они прибились к партизанам, где и воевали до соединения с Красной армией. Радости нашей не было предела. Эта новость мигом облетела всю деревню, и я помню, как к нам заходили многие жители и интересовались, дивились и, конечно, втайне завидовали так нежданно свалившемуся на нас счастью. Мне казалось, что в нашем доме стало светлей и просторней, мы все будто разом проснулись от тяжёлого сна и зажили другой, неведомой для нас жизнью.

Вскоре и мы получили от отца письмо и две цветные открытки с военной символикой. Наше радостное ожидание отцовских писем с фронта длилось до конца января победного года, и снова провал, мучительное ожидание от него весточки и неотвязная пугающая мысль: жив ли? Вот в таком тревожном ожидании мы и жили в эти последние месяцы войны. К нашему счастью, переписка с отцом длилась с декабря 1943 года по февраль 1945. Помню, это были праздничные дни, когда мы получали письма от отца с фронта, по нескольку раз их перечитывали и обсуждали всей семьёй. Приходилось и мне читать те дорогие моему сердцу письма, но их содержание я начисто забыл, да и самих этих писем нашей семье сохранить не удалось. Печально.

Пришёл май, и в один из его погожих дней, 9-го, я с опозданием притащился по непролазной деревенской грязи в школу. Урок почему-то ещё не начался. В классе стоял обычный гул ребячьих голосов, было зябко, пол грязно истоптан, через запотевшие окна из небесной белесой мути слабо проглядывало поднимающееся солнце. Мои дружки, сгрудившись у окна, о чём-то оживлённо спорили и настороженно посматривали на входную дверь, откуда я неожиданно и появился в этот момент к их нескрываемому разочарованию. Когда подошёл к ребятам, Мишка Сорокин в упор спросил: «Правда, Валька, что сегодня учиться не будем? Вроде Победу объявлять будут?» – «Не знаю», – недоумённо буркнул я, но все неожиданно смолкли и тесной гурьбой прильнули к окну, что-то там разглядывая. Я тоже через их головы посмотрел в запотевшее окно и увидел, как по соседству, на крыльце колхозной конторы, тракторист Ванька Усольцев старательно приколачивал к козырьку красный флаг. Ветра не было, и полотнище траурно поникло в своём торжественном и скорбном величии.

Неожиданно за стеной, где находилась учительская комната, раздался глухой стук деревяшки об пол и послышались тяжёлые шаги. Мы россыпью кинулись за свои парты и в настороженном смирении уставились на входную дверь. Медленной и тяжёлой походкой в класс вошёл Степан Васильевич, высокий, прямой, с побледневшим лицом и трясущимся подбородком. Мы в испуганном изумлении замерли и боязливо на него уставились, ещё не понимая охватившего его возбуждения. С трудом сдерживая волнение, он непривычно медленно и тихо сказал: «Ребятки, сегодня день нашей Победы, мы их победили… Праздник сегодня наш! Отдыхайте, ребятки, радуйтесь… Победе». Смущённо скрывая повлажневшие глаза, он отвернулся и неуклюжей походкой торопливо вышел из класса, при этом необычно гулко и тяжело стучал деревяшкой об пол, будто вколачивал ею только что сказанные слова.

От всего услышанного мы по привычке не зашумели, а наоборот, примолкли и молча разошлись по домам. Ни всеобщего ликования, ни праздничной суеты, ни митинга, вроде бы положенного в таких случаях, не было, я не помню. Да и на лицах взрослых празднично озарённой радости от свершившегося великого события не увидел. Почему-то никто её ничем не выказывал. Конечно, как ни велик был по своей невероятной значимости этот день окончания войны, всё-таки немыслимо горька и тяжела была боль утраты почти в каждой семье, и её незаживающая боль саднила и терзала душу обездоленных войной людей. Само собой, душевное облегчение заметно почувствовали все, втайне, видимо, надеялись на скорое улучшение послевоенной жизни, иначе, казалось тогда, и быть не могло. Таким мне и запомнился первый мирный день нашей Победы.