Валентин Богданов - Слёзы войны Страница 4

От всего услышанного мы по привычке не зашумели, а наоборот, примолкли и молча разошлись по домам. Ни всеобщего ликования, ни праздничной суеты, ни митинга, вроде бы положенного в таких случаях, не было, я не помню. Да и на лицах взрослых празднично озарённой радости от свершившегося великого события не увидел. Почему-то никто её ничем не выказывал. Конечно, как ни велик был по своей невероятной значимости этот день окончания войны, всё-таки немыслимо горька и тяжела была боль утраты почти в каждой семье, и её незаживающая боль саднила и терзала душу обездоленных войной людей. Само собой, душевное облегчение заметно почувствовали все, втайне, видимо, надеялись на скорое улучшение послевоенной жизни, иначе, казалось тогда, и быть не могло. Таким мне и запомнился первый мирный день нашей Победы.

Странно, но в нашей семье после победного дня и на всё последующее время все как-то сникли. Мама стала ещё более задумчивой и молчаливой, примолк и дед Арсентий, а баба Лепистинья, глядя на нас, всё вздыхала и вздыхала и концами ситцевого платочка торопливо смахивала набегавшие слезинки. Это меня озадачило, и я тоже примолк и не лез теперь с разговорами об отце, где-то в глубине души сознавая, что взрослым говорить об этом тяжело и неприятно, а почему, по-детски не понимал. Дело в том, что я в скорое возвращение отца верил свято, и моя вера была несокрушимой. На меня тогда исподволь напал какой-то душевный зуд постоянно говорить об этом взахлеб и упрямо доказывать, что папка скоро вернётся. Но меня никто не слушал, и я затаил обиду и в своих неудержимых фантазиях всё придумывал и придумывал различные варианты, как доказать взрослым свою выстраданную правоту, что папка живой и надо подготовиться хорошо его встретить.

В конце мая занятия в школе кончились. Приспела привольная летняя пора для ребятни, засидевшейся до изнурения за долгую зиму в тесных тогдашних избах. Теперь такие избы можно увидеть разве что в каком-нибудь захолустье или в краеведческом музее. А ведь тогда жили, любили и детишек рожали немало, здоровых, выносливых и жизнерадостных, не в пример нынешней жизни. Все мои сверстники сразу после школы безропотно пошли работать на нескончаемые колхозные работы, в основном боронить пахоту, потом на сенокос, уборку урожая, на исхудалых от постоянного голода лошадях. Горбатились мы за трудодни весь световой день, от зари до зари, и никто нам скидок на наше малолетство тогда не давал. Пластались на работе наравне со взрослыми, без всякого понукания и надзора.

Как же изнурённо, долго и нудно тянулись для меня те послепобедные майские дни в ожидании отца или хотя бы какой-то весточки от него. Но наступил июнь, и не было ни писем, ни похоронки, ни его самого. А с войны уже начали возвращаться те немногие, чудом уцелевшие, кому посчастливилось дожить до Победы. Из деревенских первым вернулся Павел Молоков, отец моего дружка Игнашки, и в их счастливом доме побывали все деревенские, и в первую очередь, конечно, мы, ребятня. С какой же нескрываемой тоскливой завистью смотрел я на его счастливого отца с медалью на груди и гвардейским значком, с артиллерийскими эмблемами на погонах, и изнуряющая тоска по своему отцу, где-то запропастившемуся, всё росла и росла, и не было сил от неё скрыться или убежать.

Для меня мой отец к тому времени, в моём сознании девятилетнего мальчишки, значил запредельно много. Он заслонял собой весь окружающий мир, он заполнил всё моё существо, вытеснил оттуда всё, что к тому времени там накопилось. Я заболел папкой, я грезил им. Я был безумно счастлив, что у меня есть папка, пока неведомый и недоступный мне, где-то затерявшийся с войны по пути домой. Но как, казалось мне, был близок этот счастливый миг, когда я его встречу на этом раскалённом солнцем маленьком привокзальном перрончике, обжигающем босые ноги, и мы, обнявшись, пойдём с ним домой, где нас все заждались. И это безразмерно ёмкое и тёплое слово «папка» грело мне истосковавшуюся по нему душу, тешило великой надеждой на скорую и счастливую с ним встречу.

Моя разыгравшаяся буйная фантазия какие только невероятные варианты встречи с отцом ни рисовала, и пьянила, и мучила меня теперь без конца, поскольку делать мне было решительно нечего. На колхозную работу вместе со сверстниками мама меня сразу после школы не отпустила, и ворчавшему деду Арсентию пояснила, что мал ещё годами, пущай вволю побегает, пока с отцом не прояснится, потом наробится, когда нужда прижмёт. А дед постоянно ворчал, укорял меня, что зря я лоботрясничаю, отлыниваю от работы, когда мои дружки вовсю мантулят на работе, матерям помогают хлеб зарабатывать. «Зимой-то что жрать будете? Придёт отец, не придёт, кормиться чем-то надо будет!»

Эх, дед, ты мой дед, самый справедливый и добрый в моей жизни человек, зачастую ворчливый, всегда непоседливый и дотошный, вечный трудяга, каких ныне, пожалуй, и не сыскать. Однако не понимал мудрый дед тонкого настроя моей увлекающейся детской души, истосковавшейся по отцу, которого ждать мне было уже невмоготу. Я всё побаивался деда, как бы он не упёк меня на какую-нибудь работу, которую мигом находил, если видел, что я бездельничаю.

Тут я и надумал осуществить свою давнюю задумку – встретить отца с войны первым, и начал украдкой бегать на станцию Коновалово. Мне казалось, что тогда все грехи за моё безделье само собой простятся. Я ведь душой понимал, что дед мой прав: надо работать наравне со всеми, и стыдился своего одинокого мальчишеского безделья в летнюю страдную пору, но изменить задуманному не мог, такое мне было просто не под силу.

Теперь каждое утро, что-то наспех перехватив, я в самую рань убегал на станцию встречать воинские эшелоны, которые с какой-то залихватской лихостью проносились, чаще без остановки, обдавая меня горячим и упругим воздухом, оглашая окрестность длинными паровозными гудками, будто приветствовали и дразнили меня наступившей Победой. Страна-победительница спешно перебрасывала свои войска на другую войну. «Нам некогда, мы спешим на скорую войну с Японией», – казалось, они весело оправдывались паровозными гудками за свою яростную и лихую спешку. Часто проносились тоскливо-мрачные эшелоны с заключёнными, с зарешечёнными окнами теплушек, опутанных проводами, с часовыми на вышках на некоторых вагонах. К таким эшелонам никого не подпускали, когда они иногда останавливались. Помню, однажды остановились сразу два санитарных поезда с нашими ранеными и немецкими. Набежавшие откуда-то небольшой ватагой местные мальчишки вкрадчиво шептались и воровато зыркали по сторонам, что сейчас между ними будет драка, и наших нужно поддержать, припасти камней. К нашему великому огорчению никакой драки не произошло, даже намёка на это не было. Из окон вагонов мы видели чуть приметные улыбки на исхудалых лицах солдат, одинаково измождённых страданиями от ран, полученных на войне. Они навоевались досыта.

Что характерно, весь путь туда и обратно я совершал только бегом, больше трусцой. Обратная дорога, казалась более длинной и тяжёлой. Утром боялся опоздать к тому поезду, на котором, казалось, приедет отец. Он сойдёт, а меня нет. Вечером опасался, что воинский эшелон, на котором ехал отец, вдруг пролетел на проход, он сошёл на станции Макушино, уже добрался до дома, и сидят там, радуются встрече и надо мной, непутёвым, подсмеиваются. И я срывался оттуда и со всех ног летел по пыльной дороге домой, выбиваясь из последних силёнок, изголодавшийся, пропылённый и прокалённый за день июньским зноем насквозь, с одной обидной, обжигающей мыслью: «Неужели папка без меня пришёл? Неужели я опоздал?» Эта изнуряющая мысль мучила меня всю обратную дорогу. Так мне не хотелось первенство встречи с отцом кому-то уступать!

Но дома снова и снова ожидало гнетущее разочарование. Отца не было, но надежда не умирала, и я с безумной тоской ждал следующего дня, ведь завтра всё может измениться, и проваливался в глубокий тяжёлый сон, чтобы с утра начать всё с начала.

Порой мучила надоедливая мыслишка, а узнаю ли я своего папку, если встречу, и сколько ни пытался вспомнить его лицо, облик, не мог, но был уверен, что при встрече узнаю. Всё, что сохранила моя детская память об отце, это проводы его на войну, которые помню до сих пор. Случилось это печальное и памятное событие 7 июля первого года войны в жаркий полдень, когда солнце своими слепящими золотистыми лучами заливало всю горницу, полную незнакомых мне людей, тесно сидевших за столом. В комнате накурено, душно, хотя все створки открыты настежь. Мы с Риммой смиренно сидим на родительской кровати среди подушек, Виталик хнычет в детской кроватке в углу, Люся на руках у бабы Лепистиньи. Слышатся сбивчивые громкие голоса, чей-то одинокий плач, а мы с Риммой ничего из происходящего не понимаем и с немым удивлением и детским испугом таращимся во все глазёнки на происходящее, готовые вот-вот разреветься. За столом вижу низко склонённую голову отца с волнистыми пышными волосами, рядышком его родители, баба Анна и дед Петро, приехавшие на проводы из другой деревни. Тут же, за столом, вижу деда Арсентия и могутную, статную фигуру дяди Лавруши, родного брата мамы, и её раскрасневшееся, взволнованное, красивое лицо. О чём тогда говорили за столом, мы по малолетству не понимали, и в нашей слабой памяти ничегошеньки не отложилось, и сколько потом маму ни расспрашивал, она тоже вспомнить не могла. Сколько времени продолжалось застолье – не помню.