Валентин Богданов - Слёзы войны Страница 5

Неожиданно для всех за окном заурчала подъехавшая машина, полная людей, и длинно, казалось, требовательно посигналила. Застолье, будто в испуге, чуть притихло, потом все разом, перебивая друг друга, громко заговорили, задвигали стульями и стали выходить на улицу, неуклюже толкаясь в дверях. Кто-то громко, навзрыд, заплакал, и тут, перебивая всех, резанул слух такой надрывный, заходящийся плач бабы Анны, и было в этом слёзном причитании столько невыразимой разлучной тоски и неизбывного горя, что мы с Риммой в испуге заголосили во весь голос, сливаясь в общий прощальный плач. Тут же чьи-то сильные руки подхватили меня с кровати, вынесли на улицу и опустили рядом с отцом, который стоял у зелёного борта полуторки и прощался с провожающими. И в последний момент, когда со всеми простился, отец подхватил меня на руки, высоко взметнул над собой, потом порывисто прижал моё мокрое лицо к себе и крепко поцеловал в ревущий рот. Тут же машина тронулась и, завывая мотором, поднимая дорожную пыль, скрылась за деревней под прощальные возгласы и плач односельчан.

На этом моя память об отце обрывается. Единственное, о чём горько жалею всю жизнь, что не запомнил тогда лица своего отца. Уплыло оно от меня навсегда, будто в густом тумане скрылось, и разглядеть сквозь этот туман самое родное для меня на свете лицо так никогда и не смог.

Позже мама рассказывала, что на той полуторке они с бабой Анной поехали провожать отца в район до последнего момента, как тронетс я поезд, но не вышло у них. В Макушино привезённых из разных деревень мужиков куда-то сразу увели вместе с отцом, и больше они его не увидели, сколько ни бегали на станцию и вдоль стоящих и отходящих поездов. Как-то сразу потерялся тогда отец, что и помахать вдогонку уходящему поезду не смогли. С горькой виноватостью вспоминала мама, что тогда по дороге в Макушино, когда тряслись на полуторке, полной призванных на войну мужиков и провожающих, отец, не стыдясь своих слёз, тихо говорил им с какой-то обречённостью, что живым с войны не вернётся, но и беспомощным калекой не хочет вернуться, пусть лучше убьют. И сколько они с бабой Анной ни утешали его, утешить не могли. Мама всё винила себя, что в те прощальные минуты так и не смогла найти подходящих слов, чтобы успокоить отца, подбодрить, хотя самой было не лучше, да и баба Анна исходила слезами, глядя заплаканными глазами на своего старшего сынка, уезжавшего на войну. Видимо, загодя чуяло любящее материнское сердце, что не увидит она больше своего первенца, умрёт в тяжелейшем сорок втором году, когда отец уже числился пропавшим без вести, да и от младшего Гриши писем с войны тоже не было.

Той ночью, как проводили отца на войну, случилась небывалая на моей памяти гроза. Ночевать в нашем доме с нами осталась баба Лепистинья, но я этого не знал, а скорее, заспал. И в испуге проснулся от страшных, оглушающих раскатов грома, сотрясавших наш хилый домишко. И, оглушённый и ослеплённый в кромешной ночи яркими вспышками молний, дико заорал, соскочил с кровати, настежь распахивая все двери, и выбежал в бушующую грозу, под проливной ливень и изо всех силёнок побежал к соседнему дому, где жила баба Лепистинья. По дороге поскользнулся и упал в лужу, заходясь в крике, откуда меня и выудил дед Арсентий и на руках занёс в свой дом, а следом прибежала перепуганная баба Лепистинья. С той памятной ночи я стал заикаться, и этот вредный недостаток досаждал мне почти все моё детство, но с годами незаметно прошёл. Много потом всяких гроз прогромыхало в моей жизни, но та, июльская, сорок первого года, до сих пор помнится самой грозовой и памятной, ибо стала предвестником других, более жестоких гроз, сопровождавших меня почти всю жизнь.

Сейчас уже не помню, да и мама не могла вспомнить, но где-то во второй половине июня она получила повестку из райвоенкомата, чтобы явилась туда на следующий день, а причину вызова не указали. Эта неизвестность всех нас озадачила и встревожила ожиданием какой-то беды, но самое плохое как-то не приходило в наши головы, потому что похоронки обычно почтальон приносил семье погибшего на дом. К тому же, подобную повестку одновременно получила и Клавдия Каргапольцева, мамина ровесница, у которой муж к концу войны тоже остался в живых, и она с малыми детишками с затаённой радостью ждала его возвращения. Ранним погожим утром следующего дня они и отправились вдвоем в Макушино, не ведая, зачем их вызвали. А я чуть позже привычно потрусил на станцию отца с войны встречать.

Не помню сейчас всех подробностей того самого печального в моей жизни дня, мрачной тенью улетевшего в небытие, но всё было как всегда. От задиристых местных мальчишек я привычно прятался в ожидании подхода останавливающихся поездов в густых зарослях придорожных акаций, нестерпимо провонявших в летней жаре человеческими испражнениями, где и ступить-то было некуда, чтобы не обмарать ноги. Но терпел ради скорой встречи с отцом и изредка выскакивал на разогретое полотно подъездных путей и зорко всматривался в парящее марево знойного дня, где отполированные до блеска рельсы причудливо-искривлённо извивались, слепяще отражая сверкающие блики солнца.

Приближение тяжелогружёного воинского эшелона я научился угадывать задолго до его появления на горизонте по мелкому подрагиванию земли, а потом по все нарастающему гулу несущейся на огромной скорости тысячетонной массы железа. Тут я и выскакивал из кустов и вглядывался в огни светофора с востока, хотя мне уже было ясно по более ровному подрагиванию земли и стихающему гулу подходящего поезда, что он остановится. Я взбегал на разгорячённую насыпь железнодорожного полотна и впивался глазами во всёвырастающую чёрную точку подходящего поезда. И вот он, в буквальном смысле разгорячённый от быстрого бега, попыхивающий лёгким облаком белого пара, сдерживает своё могучее дыхание, и тут с грохотом разносится уносящийся в хвост лязг буферов, шипит воздухом включённая тормозная система, и мой долгожданный, ненаглядный, наконец, останавливается.

С какой любовью и неподдельным детским восхищением смотрел я на радостные, улыбающиеся лица солдат-победителей, на военную технику на платформах – глаз не оторвать! На все эти танки, пушки разных калибров, военные автомобили, бронемашины и всякую другую технику, нужную на войне, которая побывала там, которой били и победили фашистов. А главное, на какой-то подобной технике воевал и мой отец, и это доставляло мне, мальчишке, ещё большую радость. Но ещё до остановки эшелона из открытых дверей теплушек гроздьями ссыпались на землю солдаты и командиры и изо всех сил неслись в придорожные кусты, на ходу торопливо расстёгивая ширинки и ремни брюк, чтобы справить окаянную нужду, пока есть подходящая возможность. А я, радостный и возбуждённый, летел им навстречу, нырял под платформу, вылезал напротив станционного жёлтого домика с маленькой комнаткой ожидания и, замирая, с безумной тоской пристально всматривался в густую толпу солдат, разминающихся в ходьбе вдоль состава, пытаясь угадать своего папку, спешащего мне навстречу. Но сколько я ни томился в нестерпимом ожидании его появления, никто из толпы солдат в мою сторону от прибывшего эшелона не отделялся. «Значит, снова не приехал», – обиженно думал я, и в глазах закипали обиженные слёзы. Из-за этого смутные и нехорошие предчувствия непрошено лезли в мою голову. И с каждым таким днём меня всё более одолевала слёзная тоска о затянувшейся встрече с отцом. Уж слишком тоскливо и обидно было мне в таких случаях одному возвращаться домой. Как-то сразу меркли все краски солнечного дня, казалось, густело и хмурилось небо. И я, не оглядываясь, устремлялся домой, подальше от опостылевшего мне за день полустанка.

Остановка воинского эшелона всегда была короткой. Наконец, поезд трогался, и моя исстрадавшаяся, несбывшаяся мечта уносилась прочь, и ещё долго-долго слышался вдали стихающий перестук колёс стремительно уходящего воинского эшелона. Так все было и в этот душный июньский день, который тянулся нескончаемо долго, и, когда я подбегал к деревне, закатное солнце раскалённой глыбой уже висело над самым лесом, и косые лучи пламенеющего заката золотили окна домов и верхушки деревьев.

Нестерпимое ожидание долгожданной встречи с отцом доконало меня окончательно, я еле держался от голода и усталости на ногах. Привычно пригляделся к ограде своего дома, но там никого не было. Вошёл в избу и будто прилип ногами к полу от рвущего душу маминого плача, доносившегося из горницы, который вдруг оборвался, и она, захлёбываясь, запричитала навзрыд, что-то сбивчиво и глухо говорила срывающимся голосом. Оттуда же доносился невнятный мужской голос, и сквозь всё это пробивался тоненький плач-завывание бабы Лепистиньи.

От предчувствия непоправимой беды я обмер. Пророчески тоскливая догадка пронзила всего меня, перехватила моё дыхание, стало трудно дышать, в глазах закипели скорые слёзы, и я, насупившись, не чуя ног, виновато вошёл в горницу, а навстречу мне рванулось самое неутешное на свете горе, когда в дом нагрянула смерть самого дорогого и близкого всем человека. Мама пластом лежала на кровати, уткнувшись лицом в подушку, по которой разметались её золотистые волосы, и вся сотрясалась от рыданий. Баба Лепистинья сидела возле кровати на полу, по-детски поджав под себя ноги, и горько причитала, прижимая к себе плачущих Римму, Виталия и Люсю, а дядя Лавруша сидел на корточках возле двери и нещадно дымил самокруткой. Только дед Арсентий, надвинув на глаза очки в металлической оправе, недвижимо сидел за столом и внимательно разглядывал какую-то бумажку, тяжело вздыхал и безутешно покачивал седой головой.