Валентин Богданов - Слёзы войны Страница 6

Нестерпимое ожидание долгожданной встречи с отцом доконало меня окончательно, я еле держался от голода и усталости на ногах. Привычно пригляделся к ограде своего дома, но там никого не было. Вошёл в избу и будто прилип ногами к полу от рвущего душу маминого плача, доносившегося из горницы, который вдруг оборвался, и она, захлёбываясь, запричитала навзрыд, что-то сбивчиво и глухо говорила срывающимся голосом. Оттуда же доносился невнятный мужской голос, и сквозь всё это пробивался тоненький плач-завывание бабы Лепистиньи.

От предчувствия непоправимой беды я обмер. Пророчески тоскливая догадка пронзила всего меня, перехватила моё дыхание, стало трудно дышать, в глазах закипели скорые слёзы, и я, насупившись, не чуя ног, виновато вошёл в горницу, а навстречу мне рванулось самое неутешное на свете горе, когда в дом нагрянула смерть самого дорогого и близкого всем человека. Мама пластом лежала на кровати, уткнувшись лицом в подушку, по которой разметались её золотистые волосы, и вся сотрясалась от рыданий. Баба Лепистинья сидела возле кровати на полу, по-детски поджав под себя ноги, и горько причитала, прижимая к себе плачущих Римму, Виталия и Люсю, а дядя Лавруша сидел на корточках возле двери и нещадно дымил самокруткой. Только дед Арсентий, надвинув на глаза очки в металлической оправе, недвижимо сидел за столом и внимательно разглядывал какую-то бумажку, тяжело вздыхал и безутешно покачивал седой головой.

Баба Лепистинья, посмотрев на меня заплаканными глазами, ещё больше запричитала: «Да сиротинушка ты мой, родненький, да избегался, измучился совсем, своего ненаглядного папку встречать… Дак отбегался встречать своего папку, кровинушка ты наш, как типеря всю жизнь-то без него будете тащиться, сиротинушки вы мои». Тут дед Арсентий тронул меня за плечо и сдержанно сказал глухим голосом, подавая серую бумажку: «Возьми-ка, внучек, прощальную весточку от отца с войны, прочитай, больше ждать некого, и надеяться не на что, с завтрашнего дня робить пойдёшь». Сказал, как отрезал, грубовато и решительно. Наверное, так и нужно было говорить в тот момент.

Тут я не выдержал и заревел, не стесняясь и не скрывая слёз. Услышав мой голос, мама оторвала от подушки голову, посмотрела на меня мутными заплаканными глазами и ещё отчаянней запричитала, почти закричала: «Сын-о-ок! Ввальк-а-а… Мы же без отца остались, как будем жи-ить-то? Ведь до последнего ждали и мучились, все надеялись. Ведь четверо вас! Ва-алька-а, сыно-ок! Ка-ак я теперь с ва-ами-и?». Не сдерживая рвущихся наружу рыданий, я вышел в избу, подошёл к окну, охваченному закатным пожаром солнца, вытер грязной ладошкой заплывшие слезами глаза и прочитал похоронку, содержание которой помню всю жизнь, будто камнетёс вырубил в моей памяти те слова. Вот они – пронзившие время.

Извещение Б-21

Прошу известить гр. Богданову Татьяну Тимофеевну, проживающ. д. Хохлы, Обут. с\с, в том, что её муж к-рмеец Богданов Николай Петрович, в бою за Социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество, был ранен и умер от ран 25 февраля 1945 г. Похоронен с отданием воинских почестей в В.-Пруссии, д. Штайн боттен, могила № 16.

Ни должности, ни имени и отчества л-та Елькина я не запомнил.

Вместе с похоронкой мама получила в военкомате и отцову посылку, кем-то вскрытую и разворованную. Остались в ней только карманные часы в продолговатом металлическом футляре с мутным целлулоидным стеклом, несколько чистых блокнотов из лощёной бумаги и ещё одна похоронка из воинской части, отпечатанная на машинке. Всё это было завёрнуто в серую шёлковую тряпку. Дед Арсентий сердито ворчал: «Язви их, мерзавцы, на что обзарились, даже не сжалились над убитым солдатом и его семьёй». Как мама тогда дошла до дома вместе с этой посылкой и похоронкой, я услышал чуть позже, но сама она об этом больше никогда не вспоминала. Это была самая больная душевная рана в её жизни, которую она потом старалась не бередить.

И мне сегодня не надо бы непрошено тревожить самую большую боль маминой души, упокоенную с её прахом, но, предательски запоздало, что-то свербит и жжёт в памяти, щемит душу несмолкающим, отдалённым годами эхом пережитого горя. Всё принуждает вернуться уставшей памятью в прошлое, на ту немыслимо тяжёлую дорогу, по которой мама несла свой скорбный груз, и поднатужиться, помочь ей, да хоть побыть рядом с ней в эти скорбные часы. Да что толку вспоминать свою тогдашнюю, да и сегодняшнюю, беспомощность и невозможность хоть что-то в прошлой жизни поправить. Всё в ней оставалось неизменным, как суровый приговор судьбы, не подлежащий обжалованию.

Мамина попутчица, Клавдия Каргапольцева, получила целёхонькую посылку, и муж вскоре вернулся с войны живым и здоровым. Казалось бы, две деревенские женщины, измученные на колхозной работе с малыми детишками, но какие разные судьбы им выписала война-разлучница! Потом мама жаловалась бабе Лепистинье: «Думала, что домой с этим похоронным грузом не дойду, да и возвращаться, мама, не хотела. Взять бы, думала, да умереть тут же, на дороге. Казалось, с похорон Николая иду, ноженьки не держали, подкашивались. Вся изревелась, света белого не видела перед собой».

Маме тогда было двадцать восемь лет, убитому на войне отцу шёл тридцать второй год…

Обвально, разом, рухнула самая красивая мечта моей ещё короткой, только начинающейся жизни. Невозможно было сразу поверить, что я остался без отца, которым грезил. Он жил во мне, я с ним разговаривал как с живым, и вдруг – его нет. Я бросил на стол похоронку, заголосил во весь голос и, не видя ничего перед собой, шибанул ногой входную дверь и выбежал на улицу. До поздней ночи одиноко бродил по берегу притихшего озера возле нашего огорода, давая волю слезам. Горько и безутешно оплакивал я гибель отца, и это неимоверно тяжёлое, горькое чувство не покидало меня потом долгие годы, да и сейчас оно глубоко сидит во мне, только не кровоточит.

Опустилась июньская ночь. И на звездном небе незримо выплыла равнодушная ко всему луна, когда я, уревевшись до изнеможения, забрёл в свой огород и упал возле плетня в густую прохладную траву и забылся тревожным, тяжёлым сном. И до меня откуда-то доносился или чудился торопливый перестук воинских эшелонов, обрывисто мелькали в теплушках весёлые лица солдат, а я будто все бегаю и бегаю вдоль эшелонов и ищу, и зову, и зову своего папку и никак не могу до него докричаться. Каким же непривычно одиноким и беззащитным казался я себе без папки под этим огромным ночным небом, в этой жестокой жизни, вмиг придавившей меня самым большим горем! «Как же я теперь буду жить без него?» – безответно и надолго засел тогда во мне этот детский вопрос, на который потом давала свои тяжёлые ответы только сама жизнь.

Уже поздней ночью подняла меня мама из огородной травы, заботливо прижала к себе, ласково погладила мои непокорные волосы, и тут я с боязливой жалостью взглянул в её опухшее от слёз лицо, и во мне что-то непривычно дрогнуло, я безголосо захрипел, обнял её и уткнулся ей головой в живот. Так, обнявшись, мы и побрели в наш теперь уже сиротский дом. А светлая лунная ночь изливалась над нами струящимися потоками серебристого света, и в зеркальной глади озера сказочной громадой отражался звёздный купол перевёрнутого неба. И только за озером в траурной тишине этой незабываемой ночи одиноко и надсадно тарахтел на поле трактор, изредка мелькая в темноте блуждающим светом фар, будто кого-то искал и искал в растерянности и никак не мог найти.

На другой день, как после страшной бури, разговаривали в доме мало и тихо, к тому же принялись делать генеральную уборку, и, когда всё переделали, баба Лепистинья мне шепнула, что вечером будем справлять по отцу поминки. В тихой печали собрались мы всей семьёй поздним вечером на поминальный ужин. Дед Арсентий откуда-то извлёк, видать, заранее припасённую бутылку, набулькал в стаканы и, тяжело передохнув, в сердцах сказал: «Ах ты, язви её, маленько Николай Петрович до победы не дожил, для встречи берёг, типеря давайте за помин его души выпьем, чтоб земля ему пухом была», – и, запрокинув голову, не спеша выпил, вытер рукой свои рыжеватые усы и стал молча закусывать. Баба Лепистинья вместе с мамой тоже выпили и какое-то время молча закусывали, как вдруг мама выронила звякнувшую об стол ложку и с таким тяжким стоном и болью зашептала, что все за столом замерли и в недоумении на неё уставились. «Да как же это я? – с вкрадчивым удивлением говорила она хриплым шепотом. – Да как же я не отозвалась ему ни сердцем, ни умом тогда, в марте, когда непрошеные холодные слёзы из меня градом катились и катились. Это же, мама, измаянная душа Николая на девятины и сороковины тут была, ведь всё сходится. Это она на прощание к нам заглянула, металась тут, звала, страдала, маялась, глядя на нас, а я не отозвалась. Как тяжко его обидела! За что? Его-то? Ведь мои холодные слёзы все время напоминали о привалившем горе, холодили меня, а я бесчувственной оказалась, глухой, будто закаменела. Как это я могла? У кого теперь прощения вымолить?» Мама уронила голову на стол, закрыла лицо руками, и её худые плечи мелко затряслись в беззвучном плаче.