Борис Носик - Царский наставник. Роман о Жуковском в двух частях с двумя послесловиями Страница 3

Глава 2

Науки юношей питают…

Прощайте, сад, и звонкий ручей, и отбившийся от стада белый ягненок, прощайте, старушечьи прибаутки, и младших подружек счастливый визг, и нехитрая, верная дружба дворовых собак, и развеселые игры в разные взрослые события — громко кличут Васеньку в дом, приехал к нему из Москвы гувернер-немец Еким Иванович, надо приобщать мальчика к наукам, а кому ж русского мальчика приобщать к наукам, как не немцу. Правда, по научной степени своей Еким Иваныч был подмастерье из московской портняжной мастерской, однако и со страной Германией знаком не понаслышке. Пока, до начала занятий, приступил он к любимому делу. Привез с собой гувернер великое множество картонных и бумажных домиков, в каждом из которых жили пленные кузнечики. Пленники стрекочут отчаянно, а их повелитель Еким Иванович расставляет домики в должном порядке, по голосам, чтобы хоры звучали стройно — чистый Бах…

Однако мимолетный час потехи истек, пришло время науке: повторяет Еким Иваныч ученику какие-то слова нараспев, а Васенька глядит на его кривой рот и о чем-то думает о своем. Вот тут-то и приходит время настоящей «науке». Насыпает Еким Иванович в углу сухой горох, велит неучу задрать штанишки и голыми коленками стать на горох. Больно, конечно, чертовски больно, однако и не боль главное, а страх — страх перед человеком, который нарочно хочет другим сделать больно, страх перед его злою волей, страх насилия. Пронзительный, неудержимый крик донесся вдруг из темного угла, такой же, что поверг когда-то в отчаянье мужика Ивана Меньшова… Крик всполошил весь дом, и вот хлопочет уже со слезами на глазах добрейший Андрей Григорьич Жуковский (дитя обидели!), до тех пор хлопочет, пока не получит разрешенья положить конец педагогической карьере портного… И вот уже кузнечики упакованы, коляска с учителем от крыльца отправляется обратно, в Москву, восвояси…

Крестный отец сам берется за дело образованья. Однако слишком добр он и снисходителен: получив в свое распоряженье мелок, Васенька не пишет цифры, а усердно рисует умильные рожи на столе да на полу, а однажды и вовсе в отсутствие крестного срисовал на пол икону Боголюбской Божией матери и поверг тем в смятение всех дворовых, среди которых распространился слух о явленной иконе. Рисовал он славно, вообще умненький был мальчик, но, по дружному мнению учителей, к школьной науке барский полутурчонок был неспособен.

Когда было ему семь, переехали Бунины в Тулу и здесь определили Васеньку в знаменитый пансион Христофора Филипповича Роде. Он и там признан был малоспособным к ученью. Позднее такую же дурную славу снискал он как ученик тульского народного училища. Поскольку чуть ли не каждого из славных в будущем людей России и прочих стран мира постигала подобная участь в школьные годы, можно дать полезную рекомендацию всем посетителям «родительских собраний»: не огорчайтесь, если детей ваших бранят за неуспехи, — может, у вас тоже незаурядные дети. Ведь школа-то рассчитана на самых что ни есть заурядных.

Афанасий Иваныч Бунин прожил в Туле всего год, по истечении которого навсегда покинул наш мир, грустную эту юдоль семейных неудач и внебрачных связей. Восьмилетний Васенька сопровождал тело покойного батюшки в часовню на Мишенском кладбище, что на месте старинной церкви. Потом в течение сорока дней посещал и кладбище и церковь, где по окончании поминальной молитвы прикладывался к расписному крылу херувима на царских вратах… Смерть, смерть, неотъемлемая часть жизни, неизбежное ее завершенье. В ту пору медицина была еще слабее нынешней, смерть шла по пятам, старик Бунин, вовсе не такой старый по нынешним меркам, десять детей схоронил (из пятнадцати) прежде, чем самому упокоиться на Мишенском кладбище. Легко догадаться, что чувствительного восьмилетнего Васеньку, будущего автора «Сельского кладбища», леденящее это соседство жизни и смерти и в ранние годы уже тревожило.

Еще одно лето в безмятежном Мишенском, еще одна зима в Туле, в народном училище, отставившем в конце концов Васеньку за неспособность к математике. А потом «бабушка» Мария Григорьевна приняла мудрое решение для пользы любимого «внука» (она немало приняла мудрых решений, всегда восхищавших маменьку Елисавету Дементьевну): отдала мальчика в тульский дом его крестной матери и единокровной сестры — «тетеньки» Варвары Афанасьевны Буниной, в замужестве Юшковой.

В юном этом возрасте (а Васеньке было десять) мало что не оказывает на чувствительную душу воздействия, которое сериозные биографы (у Жуковского их, на наше счастье, было много) называют «решающим». Тульский дом милой «тетеньки» (а на самом деле, как вы уже поняли, единокровной Васиной старшей сестры), молодой, доброй и красивой Варвары Юшковой, был дом незаурядный. Хозяйка увлекалась искусствами и литературой, занималась делами тульского театра, собирала у себя в доме весь цвет культурной Тулы и даже кой-кого из Москвы. Здесь музицировали, читали последние произведения прозы, боготворили Карамзина, обсуждали дела театральные и литературные, писали сами. Даром, что ли, две дочки Варвары Афанасьевны (из четырех) стали писательницами, а Авдотьюшка вдобавок и матерью двух писателей (Киреевских). Для воспитания молодежи Варвара Афанасьевна пригласила учителя и гувернантку, а молодежи (по большей части девочек и девушек) в доме жило множество. Кроме четырех ее дочерей — Анечки (что в Мишенском вместе с Васей выросла, а потом, в замужестве, стала писательницей, пересказавшей Священную историю, и звалась Анна Петровна Зонтаг), Маши, Авдотьюшки (в первом браке стала Киреевская и мать братьев Киреевских, позднее — Елагина, была «братика» своего несравненного любимица и звала его не иначе как «Юпитер моего сердца») и Екатерины, — жили там на равных правах воспитанниц еще три девочки, жили бедные родственницы и юные девицы — всего двенадцать молодых особ прекрасного (воистину прекрасного, скажу я вам) пола. И Васенька мужское свое достоинство уже тогда понимал как рыцарский долг защиты слабых. Рассказывают, как пришли к нему как раз об эту пору в гости два приятеля, два сорванца из дружеского семейства Игнатьевых, и как в самый разгар хвастливой мужеской беседы забрела в ту же комнату мишенского дома «сестрица»-племянница Аннушка. И сорванцы решили ее проучить, чтоб не совалась без спросу в мужское общество. Тогда чувствительный и бесстрашный Васенька посадил малышку на матрас, подоткнул под него со всех сторон надкроватный полог, схватил в руки школьную линейку и объявил, что берет сестренку и всю могучую крепость под свою личную защиту. «Ха, крепость! Ха, защита! — потешались сорванцы. — Да мы и крепость твою возьмем, и писклявую принцессу твою отколошматим». Грянул бой, и рыцарь, вооруженный школьной линейкою, полон был уже решимости пасть бездыханным у ног прекрасной дамы, но Провидение, которое берегло его для других мук и побед, послало ему на помощь привлеченную недостойным шумом маменьку-ключницу Елисавету Дементьевну. Она простым веником без труда разогнала все враждебное воинство и долго глядела молча на своего разгоряченного красавца Васеньку, у которого прядка волос прилипла ко лбу и глазки еще пылали возвышенным гневом. Что уж тогда проносилось у нее в мыслях, она об этом никому не сказала, вообще была неразговорчива — как нежные ее прародительницы на полузабытой родине, которым положено было молчать в мужском обществе (да и кого, кроме разве что никчемушного мужика Ивана Меньшова, могли занимать переживания и мысли хлопотливой ключницы). Может, встревожилась она, как проживет он свой век, ее Васенька, с рыцарским этим своим почтеньем к коварному женскому полу…