Святослав Рыбас - Красавица и генералы Страница 3

- Ну я только передаю вам, что мне говорили, - сказал священник. Потом полынные степи заменялись ковыльними, а с севера шли кустарники и дерева. По глине - северо-русские березы и осины, по выщелоченному песку сосны. А человек - та же земля, и в нем всякая жизнь может жить...

- Вы говорили об азиатчине, - напомнил хорунжий инженеру. - Наш брат три шкуры дерет, не так ли? Просто не любим мы признавать наше убожество. Чуть что - сразу нравственность, нравственность? Нечего жалеть наш народ, он велик в своем неведении и дремуч. Неужто от жалости к отдельным пропавшим держава должна прекратить развитие? Пусть кто-то погибнет, зато другие выживут и, как наш господин авиатор, даже полетят. Другого взгляда на вещи не допускаю!

Хотя хорунжий явно переспорил попутчиков, побил их и логикой, и их собственными доводами, он вызвал у Макария неприязнь. Оставалось ощущение, что он назвал всех убогими. Макарий пристукнул палочкой о пол и громко сказал, что рассуждать о народе и при этом пугать его шашкой - весьма непатриотично.

Хорунжий не растерялся, ответил, что лучше разок-другой пугнуть, чем позволять им пугать себя.

2

Вернувшись из Петербурга, Макарий Игнатенков как будто входил в тот год, когда попрощался с домашними и уехал на учебу. Он узнавал дуб на пригорке, и желтоватые складки песчанистого обнажения, выглядывавшего сквозь темный чернозем, поросший блеклыми позднелетними травами, и черно-синий дымящийся террикон на горизонте.

Бричка стучала по закаменевшей дороге. Сквозь острые запахи чебреца и полыни пробивалась кислинка каменноугольного дыма. Путник радовался родной стороне и мысленно летел вместе с парившим в жарком мутно-голубом небе коршуном. Неужели Макарий тоже поднимался в высоту на аэроплане? Все эти аэропланы, моторы, петербургские скорости нынче казались чуть ли не сном.

Бричка миновала заросли чилижника, и открылся участок первобытной степи, зажатый между двумя высоко выпирающими из земли каменистыми грядами. Длинные серебристые сети ковыля колебались в безветрии, желтели густые молочаи вдоль обочины, и едва слышно пахло сладким сухим запахом. Выгоревшая, испеченная солнцем степь была тихой, лишь трещали кузнечики.

Макарий вспомнил весеннюю степь и золотистые гроздья чилижника, розовый цвет дикого персика, зеленоватые метелки скумпии. "Как быстро отцветает", подумал он. Повозка въехала на горку, прямо на дороге лежал серый шар тонких колючих веточек, высохший и вырванный ветром катран, ставший перекати-полем.

И вот - родимый дом!

Большой, несуразный, наполовину - казачий курень, на-половину городской дом, он отражал вкусы его жильцов В казачьей половине, в стряпной, стояла печь, раскрашенная в синее, красное и зеленое, в чистой горнице на ковре висели две шашки и штуцер, на другой стене - портрет Ермака Тимофеевича и гравюра памятника атаману Платову в Новочеркасске, на которой Матвей Иванович булавой указывает на запад. В городской половине, где жили отец и мать Макария, вместо сундуков были шифоньеры, вместо лавок - венские летние стулья, на окнах гардины, на столах и тумбочках вышитые скатерти и, что было невозможно увидеть в казачьем курене, - целый шкаф книг и журналов.

Наконец-то Макарий был дома. Бреве авиатора, удостоверявшее, что Макарий летает, а еще пуще - его хромота и палочка напугали стариков. Они были рады, что он живой, и крепко огорчены его глупостью.

- Тю, сдурел? - воскликнула бабка, воинственно хлопнув себя по бедрам. - Чтоб короста тебя взяла, чертяка! Кто дозволил тебе?

Дед повертел удостоверение, потрогал фотокарточку, проверяя, прочно ли она приклеена, и насмешливо произнес:

- Императорский Всероссийский аэроклуб!

Старики не поверили, что Макарий летал, и думали, что он все набрехал, испорченный петербургской жизнью.

Ни отца, ни матери, ни младшего брата дома не было. Еще некому было объяснить деду и бабке, как это можно - летать. И Макарий чувствовал, что в его возвращении домой произошла странная задержка. Хотя он находился в знакомой полутемной комнате с закрытыми от солнца ставнями, где стеклянные дверцы книжного шкафа отражали солнечную полоску и отбрасывали ее на домотканую дорожку, и видел вокруг знакомую обстановку, он еще не был окончательно дома.

3

Родион Герасимович, дед Макария, был поражен самоволием внука. Он готов был ударить его, но сдержался только из-за поломанных ног Макария, пожалев его как уже побитого.

Когда-то Родион Герасимович пришел в Донскую область, в каменноугольный бассейн, мечтая заработать на лошадь. Он опустился под землю в первобытную шахту - дудку, где можно было в жидкой грязи и духоте обрести раньше времени могилу. При выплате артельщик давал стакан водки, а дальше начинался безудержный загул и не прекращался до тех пор, пока не пропивалась даже рубаха. Натруженное тело требовало передышки. Так он и сгинул бы. А то, что не сгинул, вылез из могилы и стал человеком, выделило его. Родион Герасимович к старости стал суровым родовым богом.

Старуха была ему под стать, такая же нравная. К тому же унаследовала от матери-хохлушки властность и неуступчивость и еще смолоду заставила Родиона Герасимовича считаться с собой.

Внуку трудно было бы выяснить, как проходили у них баталии. Возможно, бабка летала по горнице, трепеща всеми юбками и лентами. Не исключено, что и дед отлетал от нее, ибо, как однажды проговорилась мать Макария, бабке в молодости ничего не стоило схватиться за рогач, а то и шашку.

Макарий прошел к двери в детскую. Конец палочки попал в щель, он неловко ступил в сторону и обеими руками схватился за валик дивана. Палочка упала и покатилась.

- Еще не окрепли ноги, - улыбнулся Макарий и пошел поднимать палочку.

Дед не сдвинулся с места, чтобы помочь. Макарий вошел в детскую, закрыл дверь. "Что за люди!" - подумал он. Потом вспомнил, как летел над полем и лопались нервюры. То, что старики отнеслись к нему худо, - было ему вполне понятно. Да он сам хорош, расчувствовался! Не надо было. Для стариков Макарий был ослушником: бросил учебу и чуть не угробился, по-дурному распорядившись тем, что почти и не принадлежало ему, жизнью.

Макарий оглядел комнату, в ней мало что переменилось, лишь убрали вторую кровать, на которой спал младший брат. Единственная кровать стояла в нише за шкафом, застланная голубоватым нитяным покрывалом. С пышной подушки спадали жесткие складки кружевной накидки. Было видно, что здесь не живут.

И ему не хотелось жить в этой комнате, становиться самым младшим в семье. Не считая, конечно, брата. Но у того уже начались занятия в гимназии, и он перебрался в пансион.

А на что Макарий надеялся? Что примут как героя? Про героя здесь знать не желали.