Джон Швед - КОСМОС – МЕСТО ЧТО НАДО (Жизни и эпохи Сан Ра) Страница 3

Иногда он говорил, что у него не было матери; иногда намекал, что происходит с Сатурна, а избегая называть даты, он — как Фредерик Дагласс или даже Букер Т. Уошингтон — стал нестареющим и неменяющимся. «У меня нельзя спрашивать ничего конкретного по поводу дат», — говорил он.

Мы со временем никогда особо хорошо не уживались — мы как бы игнорировали друг друга… я пришёл из какого-то другого места, но он [голос Создателя] добрался до меня сквозь всю путаницу и тьму человеческого существования. Но если бы я не существовал, он не смог бы добраться до меня и я был бы подобен остальным людям на планете, танцующим в своём невежестве… Я пришёл из какого-то другого места, где я был частью чего-то настолько чудесного, что слова не могут это выразить… Я прибыл на эту планету в очень важный день — мудрецы и астрологи указывали на него как на очень важную дату. Я прибыл в этот самый момент, и это было очень противоречивое появление… именно в таком состоянии духовное существо может появиться как раз в этот конкретный момент.

В три года Создатель отделил меня от моей семьи. Он сказал: «Слушай, твоя семья — это я.» С этого самого момента я находился под его руководством. Я был там, где был, и одновременно где-то ещё… Я помню разное — образы, сцены, ощущения. Мне никогда не казалось, что я принадлежу этой планете. Мне казалось, что всё это сон, что это нереально. Я страдал… я просто не мог установить контакта со всем этим… Мой разум так и не смог примириться с тем фактом, что так всё и должно быть. Мне всегда казалось, что тут что-то не так. Я не мог этого объяснить. Мои родители постоянно говорили: «Почему ты недоволен? Ты никогда не выглядишь довольным.» И это была правда. Посреди чужих вечеринок мне всегда было как-то грустно; другие люди веселились, а мне почему-то было одиноко и грустно. Это ставило меня в тупик, я должен был это проанализировать, и я решил, что я какой-то другой — вот и всё. Наверное, я пришёл откуда-то ещё. Я не просто родился; ещё до рождения я уже где-то был.

Я не человек. Я никогда не называл ни одну женщину «матерью». Ту женщину, которая считается моей матерью, я зову «другая мама». Я никогда никого не называю «матерью». Я никогда никого не называл «отцом». Мне это никогда не нравилось.

Я отделил себя от всего того, что обычно называют жизнью. Я полностью сосредоточился на музыке, и я очень озабочен этой планетой. В своей музыке я создаю переживания, которые трудно объяснить — особенно словами. Я отбросил привычное, и моя предыдущая жизнь больше не имеет для меня никакого значения. Я не помню, когда я родился. Я никогда этого и не запоминал. И именно этому я и хочу научить всех: важно освободить себя от обязательства быть рождённым, потому что этот опыт никак не может нам помочь. Для планеты важно, чтобы её обитатели не верили в своё рождение, потому что любой рождённый должен умереть.

Много лет спустя, когда он приобрёл знания в каббалистике и этимологии, он говорил, что рождение есть начало смерти, что «койка» — это место для сна[2], что "be-earthed" значит "buried"[3] («Истинный день рождения — это день твоей смерти»). Человек не рождённый, а созданный — как Франкенштейн Мэри Шелли — не имел первородного греха.

[Человек] должен подняться над самим собой… превозмочь самого себя. Потому что в том виде, в каком он находится сейчас, он может лишь следить за репродукциями идей — ведь он сам просто репродукция… Он появился на свет не из творческой, а из репродуктивной системы. Но если он эволюционирует за свои собственные пределы, он выйдет из творческой системы. Чего я решительно стараюсь достичь — это заставить человека создать самого себя при помощи выхода вверх, из репродуктивной в творческую систему… Дарвин не представлял себе полную картину… Я тоже говорю об эволюции, но я пишу это слово через e-v-e-r[4].

Так всё и шло у Сан Ра. Но время от времени земное всё же просачивалось в его речь, и в ней появлялся намёк на ностальгию по прозаическому — пусть даже на короткое мгновение. Он говорил, что его отец ушёл из семьи, когда он был маленьким, а мать снова вышла замуж и дала ему имя его нового отца, «но я знал, что ни одно из этих имён не принадлежит мне… Мой отец просто свалил, когда я был совсем ребёнок», и мать не давала отцу видеться с сыном. Однажды он признался, что отец делал несколько попыток украсть его, но быстро добавил: «Мне не стоит всё это вспоминать». И тем не менее он видел отца в видениях: «Я совершенно уверен, что мой отец был не человек. Моё последнее воспоминание о нём — когда я был у него на руках, и я не думаю, что он был человек. У него был другой дух — тёмный. А я был ребёнком у него на руках… На самом деле меня вырастил создатель Вселенной, который направлял меня — шаг за шагом.»

Его старшая сестра Мэри вела себя гораздо менее осмотрительно: «Он родился в доме тётки моей матери — там, рядом с железнодорожной станцией… Я знаю, потому что я встала на колени и подглядела в замочную скважину. Он не с Марса.» Кэри и Айда Блаунт вместе со своим первенцем Робертом переехали в Бирмингем из Демополиса, торгового центра в крупном районе плантаций на западе Алабамы рядом с Миссисипи; этот город когда-то был коммуной французов-утопистов. У Кэри Блаунта было четверо детей от первого брака — когда он забрал с собой Айду и перешёл работать на железную дорогу, Маргарет, Делла и Джордж остались дома, а Кэри-младший поехал с ними. Айда развелась с мужем, когда Герман был ещё ребёнком, а когда её дом сгорел, она вместе со своей дочерью Мэри, Робертом и Кэри-младшим перебралась в другой дом в северной части города. Германа вырастили его бабушка по матери Маргарет Джонс и двоюродная бабушка Айда Ховард — они жили в большом двухэтажном доме по адресу 2508, 4-я Северная Авеню (это была торговая часть города). Через квартал находилась Конечная Станция — огромная изящная постройка с куполом и громадными крыльями; в одном из них было багажное отделение, а в другом — зал ожидания для цветных. Это была крупнейшая железнодорожная станция Юга — узел одиннадцати линий, через который люди пересекали штат и ехали в Чикаго (ближайший город севера) или из него. Все они проходили под огромной вывеской на фасаде вокзала, на которой тысячами огней было написано: «Добро пожаловать в Волшебный Город».

Лайонел Хэмптон вспоминал эту станцию как крупный развлекательный центр Бирмингема — люди сидели на путях и смотрели на проходящие мимо поезда — «Экспресс Чёрный Алмаз», «Город Новый Орлеан», «Закат-Лимитед» (все они потом были увековечены в песнях); толпы народа аплодировали официантам, которые накрывали столы в вагонах-ресторанах, портье, застилающим постели, приветствовали машинистов, подающих свистки и кочегаров, звонивших в колокол. Когда поезд начинал медленно отходить от станции, кочегар бросал направо-налево несколько лопат лишнего угля (зрители могли забрать его с собой), а повара разбрасывали еду.