Джон Швед - КОСМОС – МЕСТО ЧТО НАДО (Жизни и эпохи Сан Ра) Страница 4

Лайонел Хэмптон вспоминал эту станцию как крупный развлекательный центр Бирмингема — люди сидели на путях и смотрели на проходящие мимо поезда — «Экспресс Чёрный Алмаз», «Город Новый Орлеан», «Закат-Лимитед» (все они потом были увековечены в песнях); толпы народа аплодировали официантам, которые накрывали столы в вагонах-ресторанах, портье, застилающим постели, приветствовали машинистов, подающих свистки и кочегаров, звонивших в колокол. Когда поезд начинал медленно отходить от станции, кочегар бросал направо-налево несколько лопат лишнего угля (зрители могли забрать его с собой), а повара разбрасывали еду.

Мать и двоюродная бабушка Германа работали в вокзальном ресторане, и когда они были на работе, за ним присматривала бабушка. Ему никогда не нравилась её стряпня, так что при каждом удобном случае он шёл на вокзал, где мать и двоюродная бабка кормили его на кухне большого станционного ресторана. После этого он шёл в столовую и слушал, как механическое пианино играет последние записи — типа "Haitian Blues" и "Snake Hips" Фэтса Уоллера.

В детстве его называли «Снокам»[5], и это имя так и осталось в семье, так что спустя много лет его племянники и племянницы звали его «Дядя Снокам». Он был милым сообразительным ребёнком с приятной улыбкой, но тихим и сдержанным. От матери у него осталось мало воспоминаний, но её характер всё же хорошо запечатлелся в его памяти: он вспоминал, как в детстве ездил с ней в Демополис, и как она делилась с ним виски на вечеринке, в результате чего он начинал спотыкаться. Когда другие взрослые начинали её критиковать, она говорила, что с её стороны было бы ханжеством не давать ему того, что пьёт она сама… кроме того, по её словам, это отвадит его от спиртного, когда он вырастет. Сильнее всего ему запомнилось то, что мать была не особенно религиозна («она говорила, что мы сами создаём себе рай и ад») и никогда не ходила в церковь, что очень раздражало бабушку, очень строгую и набожную женщину, которая следила за тем, чтобы он ходил в воскресную школу и вместе с ним и двоюродной бабушкой посещала службы в баптистской церкви. Он относился к этим службам весьма серьёзно — на него производили впечатление мрачные молитвы священников во время церемоний, богатая аргументация проповедей, экстаз женщин на службе, мощь и страх идеи Старого Ковчега Сиона. Но к семи годам он уже начал тайком задавать себе вопросы: «Я никогда не мог понять — если Иисус умер ради спасения людей, зачем люди должны умирать. Мне это казалось безграмотным. Ребёнком я не мог найти в этом никакого смысла.» Когда прихожане начинали подпевать гимнам, он тщательно следил за тем, что поёт, и в частности, никак не хотел петь строчку «Я помогу Иисусу нести крест»: «От тебя требовалось сделать некое заявление, но ты не мог узнать, кто его записывает.» Не то чтобы он был неверующим — его мучил вопрос, во что ему следует верить.

Когда он пошёл в первый класс Начальной Школы Св. Фомы, учителя не могли им нахвалиться: он был вежливым, прилежным мальчиком, уже умел читать и с первого дня полностью отдавался занятиям. Часто во время перемены бывало, что пока другие дети играли на поле, служившем школьным двором, он читал — и учителя говорили, что скоро он перечитает все книги в школе. Так и продолжалось все три первых года, и весь остальной срок учёбы (уже в Школе Линкольна) он оставался ребёнком, которого никто хорошо не знал, но все понимали, что он исключительно перспективен.

Он старался держаться ближе к дому, играл или один, или в компании своих двоюродных братьев и сестёр, и не интересовался никаким спортом.

Позже он говорил, что у него было безопасное детство — свободное от насилия и мук расовых отношений, т.к. у него практически не было контактов с белыми. Но в десять лет его уговорили вступить в Младший Дивизион Американских Лесников — группу мальчиков, каждую субботу встречавших утро в Храме Рыцарей Пифий. Его активное участие в этой группе удивляло всех, но он оставался её членом до перехода в старшую школу. Там он научился работать с деревом, ходить в походы, красиво ходить в строю, а также многое взял из ораторских состязаний. Вождём группы был ветеран Первой Мировой по фамилии Грэйсон — он тренировал ребят по-военному и произвёл на Германа большое впечатление.

Взрослая группа Лесников, спонсировавшая все эти мероприятия, была благотворительной организацией, созданной белыми для чёрных; членам организации гарантировались страхование жизни, медицинская страховка и помощь добровольцев в трудные времена. Их ритуалы и эмблемы были основаны на идее жизни и работы в лесу; это была часть более общей реакции на растущую коммерциализацию Соединённых Штатов. Помимо смутной идентификации с американскими индейцами, там были символические атрибуты, присущие всем тайным обществам — рукопожатия, задания и испытания, всякие прочие проказы, а также драматическая инициация с шаблонными персонажами: жестокосердным банкиром, достойными бедняками и Смертью, говорящей из-за ширмы — она поражала и приводила в ужас новичка, а также напоминала ему о смертности всего сущего. Лесники поклонялись Природе и Богу Природы, лесу как храму, дикой природе как альтернативе коррупции и несправедливости городов; он отвергали богатство и положение в обществе. «Они показали мне дисциплину… всё о тайных орденах… научили меня быть вождём.»

Когда Герман вступил в пору юности, его начали мучить разнообразные физические проблемы — особенно жестокая грыжа, связанная с неправильным развитием яичек (крипторхизмом, само название которого было истинным Божьим наказанием)[6].Он скрывал это, как мог, но болезнь стала источником постоянных неприятностей и вызвала у него чувство, что его внутренние органы в любой момент могут переместиться или выпасть; это заставило его быть постоянно настороже. Его тело стало для него досаждающим неудобством и объектом изучения; он постоянно боялся того, что о его немощи узнают другие и начнут относиться к нему как к уроду — как к карнавальным аномалиям, которые он каждый год наблюдал на Ярмарке Штата Алабама. Для него это был тайный недуг, ставший навязчивой идеей и проклятием — и одновременно эмблемой его уникальности.

Когда внезапно скончалась бабушка Германа, он остался на попечении своей двоюродной бабки. Он был её любимцем, радостью жизни, и она никому не позволяла наказывать и «исправлять» его. Она посвятила себя его благосостоянию и гордилась его достижениями и талантами.

Поступив в школу, он до её окончания учился в одном и том же классе. «Такая обстановка как бы специально была устроена для того, чтобы я ничего не знал о мире… Если бы я знал что-то о мире, я, наверное, не был бы тем, кто я сейчас.»