Юрий Сушко - Марина Влади, обаятельная «колдунья» Страница 31

Марина уже признавала: «Теперь мы так близки с тобой, что просто дружбой это уже не назовешь…» Он поет, она смотрит на него и понимает: «Я знаю, что это — ты…»

«Соглашайся хотя бы на рай в шалаше, если терем с дворцом кто-то занял!»

— предлагал своей возлюбленной поэт. Первым «раем» для них оказался роскошный (по тем временам) appartement — квартира семейства Абдуловых в самом центре Москвы в большом старом доме, стены которого мог бы успешно заменить иконостас мемориальных досок знаменитых жильцов.

«Мы, — вспоминала Марина, — тут в первый раз вместе жили, как говорится. И Севочка[18] одолжил нам свою комнату… Мы обедали… И я говорю ему: „Я остаюсь с тобой“. От радости он безумствует. Я тоже. И так тихая любовь становится страстью. Я действительно встретила мужчину моей жизни… Мне всегда думалось, что в мужчине я искала своего отца. И вот в Володе есть что-то от бесконечной преданности, одаренности, от личности исключительно общей с моим отцом…»

Позже они не раз пользовались гостеприимством Абдуловых. В таких случаях поздним вечером Сева, как правило, деликатно исчезал, договариваясь о своей ночевке у кого-то из приятелей, а Марина с Владимиром уединялись в его маленькой комнате. Утром мама Севы, тактичная Елизавета Моисеевна, красивая пожилая дама, говорившая на французском языке прошлых времен, старалась никоим образом не побеспокоить гостей, ставила у дверей на маленький столик уже готовый завтрак и тихонько, почти шепотом говорила: «Доброе утро!» Марина называла ее Елочкой, а Володя — мамочкой.

Именно там, в абдуловском доме на улице Горького, в следующем году случилась трагедия, позже подвигнувшая Андрея Вознесенского на написание «Реквиема оптимистического», посвященного некоему «Владимиру Семенову, шоферу и гитаристу»:

За упокой Семенова Владимираколенопреклоненная братва,расправивши битловки, заводилаего потусторонние слова…

. . . . . .

…О златоустом блатарерыдай, Россия!..Какое время на дворе,таков мессия…

«Тогда впервые приехали в Москву все сестры Марины со своими мужьями, — рассказывал хозяин дома Всеволод Абдулов. — Была радостная встреча. Были друзья, был замечательный вечер. Володя поет, потом куда-то выскакивает. Я смотрю на Марину. Марина вся белая. И тоже не понимает, что происходит. Потом включились сестры как родные, они тоже что-то почувствовали. А он все время выскакивает и выскакивает. Я за ним. Он в туалет, наклоняется: у него горлом идет кровь. Ну, таким бешеным потоком. Я говорю: „Что это?“ Он говорит: „Вот уже часа два“. Он возвращается, вытирается, садится. Веселит стол, поет, все происходит нормально. Потом все хуже и хуже. Вызывают „Скорую помощь“, кто-то уводит гостей…».

«Врач сказал: „Ничего, пусть он полежит немножечко, и все пройдет“, — продолжала рассказ Абдулова Марина. — Но это „все“ не проходило, кровь у него текла и текла. И в конце концов я сказала, что его нужно в больницу, это невозможно, у него пульса нет уж больше. И мы его провели через коридор, его выносили мальчики, с которыми я жутко разругалась, потому что они не хотели уже его брать. Я им устроила скандал, и они его взяли все-таки. Приехали в Склифосовского — и 18 часов откачивали…»

Позже навестивший друга Валерий Золотухин записывал в своем дневнике: «… был у Высоцкого с Мариной. Володя два дня лежал в Склифосовского… Лежал без сознания, на иглах, уколах. Думали: прободение желудка, тогда конец. Но, слава богу, обошлось. Говорят, лопнул какой-то сосуд. Будто литр крови потерял, и долили ему чужой… Он чувствовал себя „прекрасно“… но говорил шепотом, чтоб не услыхала Марина… Володя в белых штанах с широким поясом, в белой, под горло, водолазке и неимоверной замшевой куртке. „Марина на мне…“ — „Моя кожа на нем…“»

Вернувшись поздним вечером после спектакля, Высоцкий прямо с порога начал со свежего анекдота:

— Марин, вот послушай, что означает для русского человека драма, комедия и трагедия. Борька Хмель сегодня рассказал. Так вот, драма: есть где, есть чем, но не с кем. Комедия: есть с кем, есть чем, но негде. Трагедия: есть где, есть с кем, но нечем!!! Ну а почему ты не смеешься?

— Ах, ну да, у нас же с тобой получается комедия.

— Именно. Как у Антона Павловича. «Вишневый сад».

— Тогда ты — чеховский «злоумышленник»!

…Впервые услышав о лукоморском колдуне, который «врун, болтун и хохотун… и знаток дамских струн», Марина захлопала в ладоши и сказала Высоцкому, что это он о себе поет… Вообще, говорила она, «Я очень любила его юмор и считаю, что в человека, который может рассмешить, очень легко влюбиться. То есть это очень сильное качество у мужчин, чтобы, целуя его, вместе можно было бы смеяться».

Хотя в ситуации с «квартирным вопросом» им было как раз не до смеха. Вкусив все прелести совместного проживания с мамой Владимира, Ниной Максимовной, в двухкомнатной квартирке в Черемушках, они спешно стали подыскивать себе хоть какую-то мало-мальски подходящую жилплощадь. Сначала сняли квартиру у некогда популярной певицы Капитолины Лазаренко в Каретном ряду в старом доме на третьем этаже. Затем их приютил старый знакомый — мосфильмовский сценарист.

Позже случайным, эпизодическим пристанищем на какое-то время стала мастерская художника Гуджи Амашукели. Тут уж помогала парижская знакомая Марины, Катюша-Катрин, дочь того самого «Андрея Петровича» Барсака, которая в те дни частенько наведывалась в Москву на свидания к своему Гуджи. Она-то и предложила его мастерскую в полуподвальном помещении в Тихвинском переулке в качестве места для нелегальных встреч.

«Марина „конспирировалась“, — ухмылялся Амашукели, — но нам доверяла и всегда была предельно откровенна…»

Однажды «шалашом» стала квартирка знакомого кинооператора — Алексея Чардынина.

— Ой, Лешка, — поздним вечером позвонил ему Высоцкий, — я с такой женщиной познакомился. Можно мы к тебе приедем?..

Их устроила даже старая скрипучая раскладушка, и даже не тревожило недовольное фырканье за стенкой тогдашней жены Чардынина — Ларисы Лужиной: «Ну и что, если Влади? Не выйду! Я им даже чистого белья не дам. И водку свою пусть сами пьют…»

Формальным поводом очередного визита Влади в Москву стало завершение озвучания до неприличия затянувшейся работы над «Сюжетом для небольшого рассказа». Не таким уж небольшим этот сюжет оказался…

Особых претензий к русскому Марины Влади у Юткевича не было: «Говорит без акцента. Ей только трудно иногда грамматически и синтаксически строить фразу…» Но перед микрофоном Марине все же было непросто: «Каждое слово я старалась выговаривать отдельно. Измоталась до последней степени. Но работала как зверь, понимая, что цель того стоит. Когда же спустя некоторое время я приехала на премьеру, меня ждал страшный удар — моя Лика Мизинова говорила с экрана… не моим голосом. Я так плакала… Меня это оскорбило дико, я была просто в отчаянии. Потому что голос — это часть души. Мой голос — мой фирменный знак».