Вадим Андреев - Дикое поле Страница 31

Гравия в этих местах было мало. Доминик открыл подходящее местечко незадолго до начала войны. Недалеко от Сен-Дени многоверстная каменная коса, вынесшая в простор океана Антиохийский маяк, создавала в прилив и отлив особые водовороты и течения, в результате которых мелкий песок относился в сторону порта, а гравий ложился полуметровым слоем на плоские прибрежные скалы. Ближайший отсюда карьер гравия находился только где-то в устье Жиронды, там что Доминик в мирное время был монополистом не только на острове, но и во всем районе Ла-Рошели.

С того дня, как Осокин нанялся к Доминику, его жизнь преобразилась. Приходилось работать в самые неопределенные часы, в зависимости от приливов и отливов. Иногда он вставал еще до рассвета, в темноте ехал на велосипеде к морю. Здесь, укрываясь от пронзительного ветра в маленькой хибарке, сколоченной из старых досок, ждал, пока небо не посветлеет настолько, что можно будет положить на пляже переносные рельсы. Потом, спустившись к самой воде, прямо из-под волн, разбивающихся о берег и широко раскрывающих свои кружевные веера, он начинал выкапывать гравий, отбрасывая крупную гальку, с трудом вталкивая остроносую лопату в слежавшийся, прибитый волнами грунт. Иногда наоборот, работа, начавшаяся около полудня, кончалась уже вечером, и яростно наступающий океан заставлял Осокина отодвигаться все ближе и ближе к покрытой серой травою дюне, за которой поднимались черные вершины маленького соснового леса.

Сначала дело у Осокина не слишком спорилось: лопата вихлялась в руках, была негибкой и неуклюжей, и с трудом набранный гравий ссыпался обратно в яму. Однако постепенно Осокин приспособился, и вагонетка, которую он наполнял вместе с другим рабочим — Фредом, бывала готова к отправке одновременно с вагонеткою пьяницы Маршессо и Жоржа Фуко — специалистов-лопаточников, работавших у Доминика еще до войны. Осокин скоро начал находить наслаждение в том, как он ровными и точными движениями, всем телом, а не только мускулами рук, набирал на лопату рыже-зеленый гравий, ярко поблескивающий на солнце отполированными морем крупными зернами, и — не обливая ни себя, ни Фреда струившейся с лопаты водою — подкидывал гравий вверх, и он ссыпался в вагонетку, гулко стуча по железным бортам. После десяти минут непрерывного и яростного труда, когда гравий начинал пересыпаться через край вагонетки, наступал отдых — минуты три-четыре, пока вагонетка медленно вползала по тонким рельсам, сгибавшимся под ее тяжестью вверх, на дюну — маленький автомобильный мотор, привинченный к шатким деревянным козлам, втаскивал ее на металлическом тросе. В эти коротенькие минуты отдыха, пока не спускалась другая вагонетка, пустая, Осокин расправлял спину, втыкал лопату в песок и смотрел на зимнее море, ушедшее за длинную, в три километра, каменную косу, на широкий, совершенно пустынный пляж, на мол, охранявший давно заброшенный порт, на черные вершины сосен, поднимавшиеся из-за дюны, на далекий столб Антиохийского маяка.

Рядом со всей этой величественной картиной совершенно невероятными казались война, бомбы, раздавленные города — весь грохот эпохи, рушащейся вместе со стенами домов…

С Фредом с самого начала установились очень теплые, совсем необычные для Осокина отношения. Когда, недели через две после Осокина, Фред поступил на работу к Доминику, рабочие его встретили недружелюбно — Фред был не олеронец, а «чужак», кроме того, он отличался замкнутостью и совершенно исключительным безобразием. У него был кривой, свернутый на сторону нос, а глаза такие маленькие, что они совершенно исчезали за густой щетиной бровей. Большие желтые зубы оскаливались в полугримасе-полуулыбке, и в эти минуты Фред чем-то напоминал кинематографического артиста Фернанделя. Через все лицо, пересекая рот, проходил широкий шрам, становившийся совсем белым, когда Фред волновался, и пунцовым от всякого физического усилия. В лице Фреда было столько некрасивости — и полученной по наследству, и благоприобретенной, что казалось несомненным: этот человек никого и никогда не сможет расположить к себе. Но это было неверно: у Фреда вскоре обнаружилось немало друзей, непонятно чем с ним связанных. Поначалу Фред отнесся к Осокину с недоверием, как всякий истый француз к иностранцу, потом с покровительственным снисхождением, наконец, искренне привязался, и между ними возникла крепкая, немногословная дружба.

Иногда Маршессо и Фуко — профессионалы-лопаточники, относившиеся с глубоким уважением и ревностью к своей специальности, — вызывали Осокина и Фреда на состязание: олеронцам казалось, что «парижане» (как говорили они с легким оттенком презрения) никогда не смогут их обогнать. Состязание обыкновенно начинал разбитной, задиристый и славный Фуко. Из-за какого-нибудь случайно оброненного им слова все приходило в стремительное и яростное движение: гравий почти непрерывной струей летел с лопат в вагонетки, шутки замолкали, лица краснели от напряжения, становились сумасшедшими узко прищуренные глаза. Стремительный вихрь подхватывал рабочих, и уже не было силы остановиться. Доминик, управлявший мотором, только потирал руки — на таком состязании он зарабатывал не один десяток лишних франков. Сперва Фред и Осокин не выдерживали ритма и отставали на третьей-четвертой вагонетке. Однако после нескольких поражений их мускулы достаточно натренировались, и вот однажды наступил знаменательный день — на восьмой вагонетке «парижане» обогнали, а на девятой оставили далеко позади олеронцев. В тот вечер Осокин вместе с Фредом от усталости еле добрались до дому, а Фред — это было в первый раз — остался у него ночевать.

По вечерам к Осокину приходила соседка, мадам Дюфур, огромная женщина с вздувшимися венами на коричневых икрах, убирала квартиру и смотрела за Лизой. Спать Лизу Осокин всегда укладывал сам. Он любил, когда девочка, широко раскрывая глаза и морща вздернутые к вискам, как будто нарисованные кисточкой тонкие брови, рассказывала, путаясь и перебивая сама себя, о том, что она видела в детском саду, — о кукле, не хотевшей есть суп, о новом банте, который маленький Маршессо запачкал чернилами. Поздно вечером, после ужина, когда мадам Дюфур возвращалась к себе (она жила в двух шагах, по ту сторону рю дю Пор), к Осокину часто приходил Фред посидеть и главным образом помолчать.

Они садились у камина, в котором тлели виноградные корни, похожие на гигантских пауков, и часами вели немногословные беседы. Фред родился в Бианкуре, был коммунистом, работал истопником на заводе в Исси-ле-Мулино, впитал в себя весь революционный дух парижских предместий, сидел в тюрьме, обвиненный в убийстве жандарма, был оправдан за недостатком улик, уехал из Парижа на юг, в Марселе работал грузчиком, во время войны был мобилизован и с самого начала, с сентября 1939 года, находился на фронте. Во время разгрома попал в плен, но через две недели ухитрился бежать. О подробностях побега Фред рассказывал неохотно, и Осокин не сразу узнал о том, что при бегстве Фред убил часового, был ранен в ногу и целую ночь пролежал в сточной канаве. Его подобрал проезжавший мимо крестьянин. Фред отлежался на сеновале и осенью уехал на Олерон. Впрочем, как и почему он оказался на острове, Фред не любил рассказывать, и Осокин, конечно, его не расспрашивал.