Вадим Андреев - Дикое поле Страница 32

Они садились у камина, в котором тлели виноградные корни, похожие на гигантских пауков, и часами вели немногословные беседы. Фред родился в Бианкуре, был коммунистом, работал истопником на заводе в Исси-ле-Мулино, впитал в себя весь революционный дух парижских предместий, сидел в тюрьме, обвиненный в убийстве жандарма, был оправдан за недостатком улик, уехал из Парижа на юг, в Марселе работал грузчиком, во время войны был мобилизован и с самого начала, с сентября 1939 года, находился на фронте. Во время разгрома попал в плен, но через две недели ухитрился бежать. О подробностях побега Фред рассказывал неохотно, и Осокин не сразу узнал о том, что при бегстве Фред убил часового, был ранен в ногу и целую ночь пролежал в сточной канаве. Его подобрал проезжавший мимо крестьянин. Фред отлежался на сеновале и осенью уехал на Олерон. Впрочем, как и почему он оказался на острове, Фред не любил рассказывать, и Осокин, конечно, его не расспрашивал.

Всю зиму работа у Доминика шла не очень спешно, но и бет перерывов. К апрелю Доминик с помощью своих рабочих насыпал целую гору гравия — больше тысячи кубических метров. Затем он продал гравий немцам, начавшим бетонные постройки в Ла-Рошели. Однако сделка была не слишком удачной: немцы настолько заинтересовались гравием, что вскоре все дело целиком взяли в свои руки, приставив Доминика, как бывшего владельца карьера, к моторчику, таскавшему вагонетки.

Немцы на острове чувствовали себя плохо: явно не верили показному равнодушию французов и еще меньше верили тем, кто с ними стремился сотрудничать. Океан, непостоянный, могучий и своевольный, вызывал у них откровенную досаду — они никак не могли примириться с тем, например, что существуют приливы и отливы, что гравий можно собирать, только когда море отойдет и обнажится морское дно, и поэтому нельзя назначить никаких регулярных часов работы. Если им показывали таблицу приливов и отливов за целый год, они считали, что ее сочинили французы, чтобы посмеяться над ними. И уж тем более они не могли понять, что не всякий прилив наносил хороший крупный гравий и не всегда в одно и то же место — это зависело от высоты прилива и направления ветра, иногда весь пляж бывал покрыт обыкновенным мелким песком.

Повысив зарплату с пяти франков в час до семи пятидесяти, оккупанты заставляли рабочих приходить каждый день в семь часов утра и оставаться до шести вечера независимо от того, на сколько часов и когда отлив обнажал морское дно. В результате грузовики наполнялись песком и галькой, как будто в самой Ла-Рошели не было своего песку и своих камней. Гитлеровцы были шумны, крикливы и органически самодовольны — никакой критики, исходившей даже от самых преданных им людей, они не терпели. От криков и шума толку было немного — регулярно отъезжали грузовики, управляемые немецкими шоферами, регулярно отчаливали пароходы, ходившие из Буярдвиля в Ла-Рошель, но гравия к месту назначения доставлялось так мало, что из центра еженедельно приезжали высокопоставленные чиновники в военных мундирах, начинался разнос, начальники работ сменялись один за другим…

Доминиковский мотор, втаскивавший вагонетки на дюну, испортился от перегрузки, пришлось выписать другой, но и другой испортился через несколько дней, выписали третий, который вообще не желал работать. Ежедневно в песке терялись рельсы — немцы решили их не убирать после работы, и за ночь рельсы на целый метр заносило песком. Рабочие же, пользуясь тем, что еще был в силе приказ относиться к ним корректно вагонетку нагружали не в десять минут, а в двадцать, и не вдвоем, а вчетвером.

Осокин, как только немцы взяли в свои руки карьер Доминика, бросил работу на гравии, к большому удивлению Маршессо и Фуко. В то время преследования и аресты уклонявшихся от трудовой повинности еще не были в ходу. Рука оккупантов «корректно» душила Францию: из страны вывозили все, что можно было вывезти, — начиная со старых шин и кончая кружевными занавесками. За все платилось французскими франками, которые печатались неизвестно кем и в количествах, не поддающихся учету. Жизнь дорожала со дня на день, с рынков исчезло все — и мануфактура, и металлические изделия, и пищевые продукты, кроме тех, которые очень скупо выдавались по карточкам.

Осокин полагал, что если тридцать пять человек из Сен-Дени, то есть вся молодежь, за исключением двух или трех, освобожденных от воинской повинности, находятся в плену, то старики крестьяне не смогут сами справиться с обработкой виноградников, требующих неусыпного ухода. Но напрасно он ходил по крестьянским дворам. Ни его рост — один метр семьдесят восемь сантиметров, — ни мускулы, которые он нагулял на гравии, не производили никакого впечатления. Крестьяне вздыхали, древним жестом крестьян всего мира чесали за ухом и отвечали туманно: «Может, осенью, когда начнется сбор винограда, а пока… Нет, пока мы и сами справимся. Да и урожай был в прошлом году такой плохой, что никак не свести концы с концами». Урожай в том году был одним из самых лучших за всю историю Олерона, но доказывать это было, конечно, бесполезно.

Фред, которого Осокин посвятил в свои неудачные поиски, только усмехнулся:

— Наши крестьяне все еще надеются, что пленные скоро вернутся из Германии. Немцы, быть может, просидят здесь еще десять лет, виноградники погибнут оттого, что некому будет за ними ухаживать, но нанять человека со стороны крестьяне так и не решатся. От скупости и оттого, что не верят, в наемный труд: слишком недавно они сами были батраками и слишком тяжело заплатили за те несчастные кусочки полей, которые им удалось вырвать у олеронских буржуа.

Тогда Осокин поговорил с секретарем мэрии мсье Дюнэ, относившимся к нему с большой симпатией. Дюнэ сказал: «Вы парижанин, вы интеллигент, вы взяли на воспитание племянницу-сироту, долг каждого интеллигентного француза (Дюнэ кончил четыре класса лицея) вам помочь». Он направил Осокина к директору коньячного завода в Сен-Пьере, где опять ничего не вышло.

Неожиданно на помощь Осокину пришла мадемуазель Валер. Ей было трудно решиться на такой поступок — ведь Осокин был православным, а не католиком, в церковь по воскресеньям не ходил, и его за это нельзя было даже упрекнуть. Но то, что он, иностранец, не захотел работать на оккупантов, заслуживало, с точки зрения мадемуазель Валер, поддержки, и она предложила Осокину возделывать, на половинных началах; ее большой запущенный сад.

Когда Осокин впервые открыл ключом калитку, сделанную в замшелых покосившихся воротах, и вошел в сад, с мотыгой и заступом на плече, ему показалось, что весь мир остался за высокой трехметровой стеной, окружавшей со всех сторон заросшие бурьяном грядки и кривые, пригибающиеся к земле, Старые фруктовые деревья. Большая груда камней — остатки разрушенного сарая — лежала у самых ворот. С севера высокая роща тридцатиметровых вязов защищала сад от северо-западного ветра. Посередине сада, где сходились дорожки, еле видные в густой траве, был вырыт широкий, выложенный камнем, круглый колодец. Заглянув в него, Осокин увидел в глубине кусок голубого неба, язычок белого облака и смутное пятно своей головы. Метрах в четырех от края колодца, прямо из стены его, рос крохотный вяз.