Фёдор Головкин - Двор и царствование Павла I. Портреты, воспоминания Страница 32

Воспоминания о Дворе и царствовании Павла I составляют самую существенную часть его сочинений, так как автор был, в одно и то же время, наблюдателем и действующим лицом в том, что он описывает. Царствование Павла Петровича было мрачно и трагично, но то, что граф Федор видел и слышал при Дворе этого несчастного государя, представляет ничто иное, как жалкую комедию, смешные стороны которой не ускользнули от этого наблюдателя, кажущегося, на первый взгляд, поверхностным и беспечным.

Мы его видим то принимающего участие в обрядах, коронования «в бархатном кафтане, богато расшитом шарфами, в штиблетах из белого атласа и в треугольной шляпе с белым султаном, по-военному»; то провожаем его в ночной поездке, в карете с зеркальными стеклами, когда он, дрожащий от холода в зимнюю ночь, отправляется к посланникам иностранных Дворов, чтобы объявить им о рождении великого князя Михаила Павловича; то присутствуем при гневном припадке императора, когда Головкин, которому Павел I, назначая его на должность церемониймейстера, настрого запретил «заниматься в его царствование остротами», забывает этот запрет.

В то же время граф Федор Гаврилович оставил нам очень ясный портрет самого себя. Ибо разнообразие местностей и лиц, о которых он говорит, легкость, с которою он рассуждает о серьезных делах, значение, которое он нередко придает мелочам, интерес, с которым он следит за европейскими событиями[157], незнание русского языка и русской жизни, а главное — самоуверенность, проявляемая им в своих мнениях, характеризует его как космополита.

Таким образом, граф Федор представляет собой прототип того любопытного класса русских, являющегося произведением сложившихся обстоятельств и управлявшего Россией в течение девятнадцатого столетия.

Часть II

Двор и царствование Павла I

Великий Князь Павел

Этот государь родился в недобрый час. Народы уже давно с нетерпением ждали его появления на свет, но отец отрекся от него, а мать его не возлюбила. В его жизни долгое время было нечто неопределенное, непрочное, а от этого постоянное беспокойство легло в основание его характера. Нравственное воспитание, данное ему политикой, прибавило к тому нечто подавленное и подобострастное, что каждую минуту могло разразиться и делало его царствование столь страшным для трусливых людей. Первую часть своей жизни он провел в сожалении о том, что он так долго не мог царствовать, а вторую часть отравило опасение, что ему не удастся царствовать достаточно долго, чтобы наверстать потерянное время. Это царствование имело большие последствия для всей Европы и было богато весьма странными и оригинальными событиями, которые поучительны для тех, кто, в постигшем родину несчастье, оценивает свободу и жизнь только по их нарицательной цене.

В продолжение всей этой неблагополучной эпохи, казавшейся очень длинной, хотя она продолжалась всего пять лет, самым несчастным из всех русских людей был сам император.

Мой дневник, в котором я каждый вечер отмечал все события при Дворе, должен послужить мне основанием к своего рода летописи. Руководствуясь фактами, я хотел бы доказать, что одно и то же лицо может быть, разом, очень плохим государем и очень честным человеком и что это неминуемо имеет место в тех случаях, когда ум не уравновешивается чувствами, а порывы власти не управляются сознанием долга; кроме того, я желал бы еще указать на то, что в наших суждениях о государях мы упускаем из виду преимущественное и непреодолимое воздействие физических влияний на нравственный облик их действий.

Павел, который был так безобразен, родился красавцем, так что лица, видевшие в галерее графа Строганова его портрет, где он, в возрасте семи лет, изображен в парадном орденском костюме, рядом с портретом императора Александра I в том же возрасте и в том же костюме, спрашивал, отчего у графа Строганова один и тот же портрет встречается два раза. Все дети Павла были на него похожи и тем не менее они были красивы и хорошо сложены; но это становится понятным, если принять во внимание, что он в 1764 и 1765 гг. пережил болезнь, сопровождавшуюся судорогами и что от этого произошло сокращение нервов на его лице; жизнь его удалось тогда спасти только посредством операции горла. Его глаза сохранили много выражения, а его очень большие зубы были так белы и ровны, что рот от этого казался почти приятным. Он был чрезвычайно худ и состоял весь из костей и мускулов, но в талии хорошо сложен и, если бы он, желая вырасти и приобрести величественный вид, не приучил себя к театральной походке, его можно было бы назвать стройным.

Его воспитание было поручено графу Панину, впоследствии министру иностранных дел, приобретшему во время своего посольства в Швеции репутацию даровитого дипломата. Этот выбор делал честь как императрице, так и графу Панину, ибо последний принял участие в заговоре, посадившем ее на престол, с условием, что она, до совершеннолетия великого князя, примет на себя только регентство. Было ли поведение гувернера последствием его добродетели или же его честолюбия — во всяком случае надо было твердо верить в его честность, рассчитывая на то, что принесенная им, в конце концов, присяга заставить его отречься от замысла, который должен был возвести так высоко его счастье и славу. К нему назначили, в качестве помощников, нескольких немцев, считавшихся способными к исполнению обязанностей инструкторов, но слишком незначительных, чтобы заводить интриги. Самый замечательный из них был Эпинус[158], хороший писатель и физик. Не было упущено ничего, что могло придать воспитанию больше блеска. Молодой великий князь прошел с успехом гимназический курс и весьма прилежно занимался литературой; история, география и математика преподавались ему хорошими учителями, но из длинных разговоров, которые я с ним имел, я вывел заключение, что такие крупные отделы воспитания, как политика, военное искусство и государственное право были им только слегка затронуты. Павел умел вести скорее блестящий, чем основательный разговор, отличался большою вежливостью к женщинам, правильно оценивал величие своей судьбы и питал высший страх перед императрицей, как матерью и государыней. При его раздражительном и желчном характере было не легко добиться этого последнего результата, для чего ловкий гувернер воспользовался следующим случаем:

Великий князь достиг девятнадцатилетнего возраста, не говоря и не делая ничего такого, что могло вызвать беспокойство относительно его намерений или возбудить сомнение на счет беспрекословности его повиновения; но вдруг, в такой момент, когда этого меньше всего ожидали, была открыта очень обширная переписка с неким бароном Кампенгаузеном[159], молодым лифляндцем большого ума и довольно бурного поведения. Эта переписка хотя и не заключала в себе ничего явно преступного и не содержала никакого проекта, но в ней говорилось о будущности, о правах и надеждах; это были плохо переваренные мысли головы, в которой начинается брожение. Императрица и гувернер, обсудив этот случай, решили им воспользоваться. Панин, вместо того, чтобы явиться к великому князю, как всегда, велел ему сказать через камердинера, чтобы он немедленно зашел к нему. Великий князь, удивленный, прибегает впопыхах и вместо того, чтобы встретить со стороны своего наставника обычное почтение, застает его лежащим в кресле. Не двигаясь с места, Панин обратился к нему со следующей речью: