Эндрю Тернбулл - Скотт Фицджеральд Страница 33

На следующий день Фицджеральд отправился в Монтгомери, однако поездка оказалась безрезультатной: Зельда любила его, но не хотела выходить за него замуж. Он вернулся в «Бэррон Коллиер» в состоянии нервного истощения и привез с собой револьвер, который кто-то из сотрудников агентства у него незаметно похитил.

Ответ Зельды, с благодарностью за его визит, внушил ему новые надежды. «Сегодня я весь день провела на кладбище, — сообщала она, — пытаясь отомкнуть ржавую дверь склепа, встроенного в склон холма… Склеп весь просырел и порос водянистыми голубыми цветами, может быть, выросшими из мертвых глаз, — липкими на ощупь и источающими запах гнили… Я хотела почувствовать себя Уильямом Рифордом, скончавшимся в 1864 году. Почему могилы наводят людей на мысль о тщете жизни? Хотя я столько слышала об этом, и Грей[67] пишет о том же так убедительно, я все же как-то не могу представить себе безнадежности прожитого. Все эти поверженные колонны, сцепленные руки, голубки и ангелы дышат романтикой. И через сто лет, я думаю, мне будет приятно, если кто-то молодой станет гадать, какие у меня были глаза, карие или голубые, хотя они ни те, ни другие… Странно, из длинного ряда надгробий солдатам Гражданской войны лишь два или три наводят на мысль о погибших влюбленных и об их оборвавшейся любви, хотя все они точь-в-точь такие же, как и остальные, вплоть до облепившего их желтоватого мха. Смерть в старости так прекрасна, так упоительно приятна. Мы умрем вместе, я знаю, любимый мой».

Когда Фицджеральд писал, что век джаза начался с майских бунтов 1918 года, он, по-видимому, меньше думал об антисоциалистических демонстрациях, а больше о ночных кутежах, возвестивших о десятилетии, которое он запечатлел на страницах своих произведений. После танцев в «Дельмонико», устроенных йельцами, Фицджеральд вместе с младшекурсником из Принстона, Портером Гиллеспи, направляется в ресторан «Чайлдс», что на пересечении Бродвея и Пятьдесят девятой стрит, где танцующая публика приходит в чувство после изрядных возлияний. Сначала Фицджеральд сидит одиноко, перемешивая мелко нарезанные кусочки мяса, вареные яйца и кетчуп в шляпе Гиллеспи. Затем, устав от этого занятия, подходит к йельцу и, беседуя с ним, с серьезным видом уплетает его яичницу или кашу, а вслед за тем, пожав руку, удаляется. Вскоре по ресторану начинают летать куски еды, и Фицджеральда выпроваживают из заведения.

На улице уже брезжит рассвет, когда Фицджеральд и Гиллеспи возвращаются в «Дельмонико», снимают в гардеробе таблички с надписями «вход» и «выход», вешают их себе на шею и представляют друг друга как «мистер Вход» и «мистер Выход». Разбудив друзей в отеле «Балтимор» по внутреннему телефону, они трогаются в направлении к отелю «Манхэттен» и заказывают на завтрак шампанское. «За шампанское платишь ты, — изрекает Фицжеральд, — твой отец может себе это позволить» (это один из способов Скотта установить, действительно ли отец Гиллеспи богат). Когда им отказывают в шампанском, Фицджеральд подсаживается к священнику за соседним столом и вопрошает: «Святой отец, можно ли себе представить что-либо более оскорбительное, чем отказ подать шампанское утром в воскресенье?». Наконец им удается заполучить шампанское в ресторане отеля «Коммодор», и они завершают свое утро, катая пустые бутылки между ногами прихожан, спешащих в церковь по Пятой авеню.

Позднее, эти проделки с «мистером Вход» и «мистером Выход», он включил в рассказ «Первое мая», где поведал о том отчаянии, которое испытывал в ту пору. Не в состоянии устроиться нигде иллюстратором, Гордон Стеррет живет на подачки своих друзей (низость, до которой Фицджеральд никогда не опускался). Стеррет для Скотта — воплощение его ужаса перед нищетой, ужаса художника, вызывающего в памяти замечание Эдгара По, что он никогда не поместил бы героя «Ворона» в бедное окружение, потому что «бедность банальна и противоречит идее Красоты». Рассказ «Первое мая» — блестяще выписанная социальная миниатюра, отобразившая самые разнообразные стороны лихорадочной жизни города. Здесь и студенты, и впервые вывезенные в свет дебютантки — среда, которую Фицджеральд так хорошо знал, — и одновременно клерки, официанты, продавщицы, полицейские и вернувшиеся с фронта солдаты. Налет разъяренной толпы на редакцию социалистической газеты был подсказан действительным погромом, учиненным в газете «Нью-Йорк колл», а самоубийство Стеррета в конце рассказа напоминает смерть молодого принстонца, покончившего с собой при аналогичных обстоятельствах.

Фицджеральд метался между двумя мирами. «Когда я в субботу к вечеру как призрак появлялся в красном зале отеля «Плаза», — вспоминал он, — или на изысканных приемах в баре «Вилтмор» с товарищами по Принстону, моя другая жизнь неотступно следовала за мной по пятам — моя жалкая комнатушка в Бронксе,[68] клочок пространства в вагоне подземки, вечное ожидание письма из Алабамы — придет ли оно и что в нем будет? — и мои потрепанные костюмы, моя бедность и моя любовь».

Фицджеральд поехал второй раз в Монтгомери в мае и третий — в июне, но Зельда не была склонна столь скоропалительно отступать. Он умолял ее и даже снизошел до слезливых призывов проявить к нему жалость. В конце концов, Зельда решила порвать с ним. Безумная поспешность Скотта и то обстоятельство, что его нынешняя работа претит ему, пугали ее. Кроме того, перспектива жизни в двухкомнатной квартире и покупок в дешевых магазинах не прельщала ее. Она любила Скотта, и ей стоило немалых трудов ответить ему отказом. Но, после их разрыва, она, как ни в чем не бывало, снова окунулась в круговерть балов и эскапад, не проявляя ни малейших признаков грусти или подавленности.

Фицджеральд писал другу, что отказ Зельды большая для него трагедия и что, если Зельда не изменит решения, он никогда не женится. По возвращении в Нью-Йорк Скотт оставил работу и пил несколько недель подряд — позже этот эпизод его жизни лег в основу одной из самых ярких сцен в романе «По эту сторону рая».

1 июля был принят сухой закон. Фицджеральд пришел в себя и стал раздумывать, что ему делать дальше. Лишь одно событие как-то смягчало горечь предыдущего месяца. После ста двадцати двух отказов от издателей, которые он веером прикалывал к стенам, ему удалось продать один рассказ за тридцать долларов в журнал «Смарт сет».[69] Но рассказ был написан еще для «Литературного журнала Нассау» два года назад, все же его последующие произведения отвергнуты, и невольно напрашивался вывод, что в свои двадцать два года он уже переживал упадок.

Он все еще возлагал надежды на свой роман. Судьба, казалось, ставила перед ним условие: или он завершит роман, или потеряет девушку. Теперь, когда он все равно потерял ее, он решил пожить некоторое время у родителей и сосредоточить все свои помыслы на романе.