Юрий Сушко - Самая лучшая сказка Леонида Филатова Страница 33

Так или иначе, Театр на Таганке в полной мере оправдал свое полное официальное название. Поистине «Таганка» оказалась тем самым лобным и грешным местом, где случились и драма, и комедия. А, может быть, даже еще горше – драма и трагедия. Какая там, к черту, комедия?.. Впрочем, неунывающий остроумец Вениамин Смехов даже в данной невеселой ситуации умудрился скаламбурить – «Театр травмы и комедии».

Но в театр пришли судебные разбирательства, описи имущества, выносы мебели, наряды омоновцев у подъезда, повестки, чуть ли не обыски в гримерках. Театр оказался поделен надвое, как жилплощадь при разводе.

Филатов не был склонен считать, что его родной театр рухнул искусственно, вследствие козней внутренних паразитов и внешних злонамеренных врагов. Да ничего подобного, театр умер естественно, как любой живой организм, – от старости. Знатоками этого ремесла давно отмерян срок, который дано полноценно прожить тому или иному театральному коллективу – два десятка лет. Потом поколение первопроходцев выдыхается, изнашивается, новое не поспевает, и диффузии не происходит. Финита ля комедия!

Что поделаешь, мы все старели, говорил Леонид Алексеевич, а театр – дело одного поколения, и продлить его жизнь нельзя – сколько новых сил ни вливай. Внутренний кризис… начался, когда наше поколение устало – сил на общественные эскапады уже не хватало, да и на спектаклях было тяжело. Одно дело, когда «Пугачева» играют молодые мальчишки, другое – те, кому под сорок-пятьдесят. И сердце не то, и дыхалка сдает, все в поту, и большинство уже не держит дистанцию.

На подобное чистосердечное признание сил душевных и смелости хватит далеко не у каждого.

«Таганка», по глубокому убеждению Филатова, сыграла свою роль и реанимации не подлежала. «И сам Юрий Петрович не подлежит реставрации. Любимов – гений: у него нет большого образования, зато он, как зверь, чувствовал то, что носится в воздухе. Но с годами это чутье исчезает… О том, что прошло, я не жалею… У меня нет ощущения, что я чего-то недоиграл…» В любом случае Любимов – это фигура огромная, и никому не позволено походя его облаивать… Все это было очень больно, и Филатов предполагал: «Потом, когда рухнет крыша, все снова окажутся вместе и поймут, что дороже этого дома ничего нет».

В отличие от своего ученика Юрий Петрович обид никому и никогда не прощал. В своей итоговой книжке «Записки старого трепача» даже не упомянул имени одного из лучших своих учеников. Только лишь разок в одном-единственном из многочисленнейших своих интервью мастер снизошел и, перечисляя ветеранов «Таганки», обронил фразу: «Неплохо играл покойный Филатов…» Все, на этом поставил точку.

В общем, понимайте как хотите, может, и не было такого артиста в его театре… «Обижаться на то, что он не сидел рядом с моей койкой в больнице, было бы глупо, – просил прощения за своего учителя Филатов. – Я знал, что он с сочувствием отнесся к этой ситуации, мне передавали. И это был чисто человеческий жест… А требовать от человека очень пожилого огорчения нельзя. Это неправильный подход…»

Но даже на панихиду по Филатову Любимов не соизволил пожаловать. Более того, на это время назначил репетицию в театре, и никто из актеров не смог прийти проститься с умершим товарищем. Только один-единственный Золотухин посмел ослушаться и тихонечко сидел у гроба Филатова. С красными гвоздиками в руках. Плакал. Не зря, стало быть, Леонид Алексеевич предвидел:

Ты можешь довести толпу до слезЛишь в случае, когда умрешь всерьез…

На вопрос о количестве своих врагов Филатов говорил, что их тьма тьмущая. «Как им не быть – я человек поступка». Как, впрочем, и его герои. Они все были людьми решительными, умеющими мгновенно реагировать, с которыми не страшно, в которых была бы высокая степень надежности, крепости, силы. «И эта сила, – подчеркивал Филатов, – прежде всего не физическая, не суперменская – она больше, так сказать, энергетическая… Положительная или отрицательная…»

С недоброжелателями, людьми злыми, недобрыми он умел расправляться лихо, как бы играючи. На самом деле это, конечно же, не было легкой игрой. Люди, знавшие Филатова на протяжении десятилетий, от юности и последнего приюта, такие как, например, Владимир Качан, в полной мере отвечают за свои слова, характеризуя друга: «Концентрация воли, мысли и энергии в нужный ему момент была такова, что он ничего не боялся, и было такое впечатление, что если он сильно захочет, то может размазать по стенке любого атлета, даже свечу погасить, не прикасаясь к ней… Концентрация воли и мысли повышала у него температуру, температуру любви или ненависти, а потом, как следствие, рождала светлую и точную энергию слова. Лёнино слово могло если не убить, то больно ранить. Двумя-тремя словами он мог уничтожить человека, находя в нем то, что тот тщательно прятал или приукрашивал в себе. О, этот яд производства Филатова! Кобра может отдыхать, ей там делать нечего! Поэтому собеседники, начальники и даже товарищи чувствовали некоторое напряжение, общаясь с ним. И, даже хлопая по плечу, хлопали будто по раскаленной печке. Уважение было доминирующей чертой… И было ясно, что если кто-то его не любит, то нет ни одного, кто бы не уважал…»

В общем, юмор его был далеко не всегда ласковым и безмятежным. (Как-то, слушая вполуха суперпопулярный шлягер о миллионе алых роз, подаренных художником своей любимой, Леонид Алексеевич грустно вздохнул: «Миллион, между прочим, четное число…»)

Что касается самых близких друзей, то в последние годы жизни круг их максимально сузился. В силу объективных причин – раз. В силу возросшей требовательности к человеческим качествам близких людей – это два.

Владимир Качан, Александр Розенбаум, Михаил Задорнов, Александр Адабашьян… Вот, если по большому счету, пожалуй, все… Нет-нет, был еще гениальный таганский сценограф Давид Боровский. «Вообще, в моей жизни было много замечательных людей, которые как бы сформировали меня», – говорил Филатов. И не назови тут кого-либо, грех большой… Так пусть же будет в этом списке спасительное многоточие.

В самое тяжкое для Филатова время в его жизни возник Леонид Ярмольник. Появился однажды и потом никуда уже не уходил. «Он намного моложе меня, мы никогда не были друзьями или приятелями, но работали в одном театре, – рассказывал Филатов. – Ленька весь из себя светский человек, казалось бы, распылившийся в жизни, делающий одновременно тысячу дел, умеющий зарабатывать деньги, маленько при этом занимаясь искусством… Уложил меня в клинику… Почку в банке органов достал. Так и не сказал, чья, за кого свечку поставить… Мама за него всякий раз молится… Ленька не начальство и не очень богатый по понятиям этой страны человек, но он помогает очень многим людям…»