М. Рузе - Роберт Оппенгеймер и атомная бомба Страница 33

Позиция Оппенгеймера в этом вопросе весьма последовательна. Она согласуется как с участием Оппенгеймера в создании после войны сети воздушного наблюдения вдоль границ Советского Союза, так и с доносом на ученых-атомников, подозреваемых в принадлежности к коммунистической партии или в симпатиях коммунистам. Все это выглядит логичным и даже морально обоснованным с того момента, как человек принимает за чистую монету официальную оценку американского общества середины двадцатого столетия. Оппенгеймер присоединился к этой точке зрения, попав под влияние генерала Гровса и органов безопасности: отечество Джефферсона воплощает добро, прогресс, демократию; зло представлял Гитлер, но больше всего коммунисты.

Каким образом столь тонкий ум человека, готового на каждом шагу вскрывать всевозможные противоречия, смог принять эти упрощенческие, еретические взгляды? Роберт Юнг считает, что «обращение» Оппенгеймера относится к тому времени, когда генерал Гровс потребовал от Вашингтона, чтобы вопреки докладам органов безопасности Оппенгеймер был подтвержден в должности руководителя Лос-Аламосской лаборатории. Юнг пишет, что тогда же «Роберт Оппенгеймер принял решение целиком посвятить себя служению родине. Впервые он считал, что прочно вошел в действительность, безусловно, приодетую в грубоватое одеяние, но в условиях которой такие люди, как Лесли Гровс, вели игру во всей ее жестокости, оставаясь всегда готовыми последовать советам высшего ума. Спустившись с поднебесных высот, он не был больше простым интеллигентом, лишенным практического смысла и солидных привязанностей. Наконец, наконец-то, он стал в строй».

Возможно, что это удобное ощущение факта слияния с обществом особенно воздействовало на сына иммигрантов-израильтян, который испытал неисчислимые затруднения, пока не добился признания определенных кругов высшего американского общества. Оппенгеймер всегда испытывал потребность в популярности, в поклонении. В разговорах, касающихся «дела Оппенгеймера», Юнг упоминает об этом этническом комплексе. Однако не следует доверять подобного рода объяснениям; они внешне соблазняют своей правдоподобностью, но никуда не ведут, если только не заводят слишком далеко. В конце концов, у Эйнштейна было значительно больше мотивов реагировать именно так, но он никогда не сделал ни одного такого шага, ни разу не капитулировал перед конформизмом. Вместо того чтобы служить поводом для ничего не дающих психологических спекуляций, судьба «отца атомной бомбы» должна стать толчком к постановке значительно более общей и более реальной проблемы взаимоотношений между Ученым и Государством в эпоху, когда труд ученых имеет столь важное значение для судеб государств.

В 1940 году эти отношения приняли в странах Старого света трагический характер как для науки, так и для личной безопасности большинства ученых. Германия Гитлера и Геббельса осуждала вкупе и марксизм, и психоанализ, и квантовую физику как «еврейские науки». Mutatis mutandis, положение в СССР с первого взгляда казалось не лучшим. Сталинский догматизм вытравлял идеалистическую ересь во всех без различия формах обновления научной мысли. Однако эта инквизиция принесла меньше вреда, чем можно было ожидать, во всяком случае в том, что касается физики. Она не мешала ученым продолжать исследования в своих лабораториях в том направлении, которое они считали правильным. При некоторой поверхностной аналогии между судьбой науки в Германии и СССР существовало принципиальное различие. В СССР культурные ценности играли первостепенную роль. Каковы бы ни были ошибки Сталина, значение научных изысканий в стране, строящей социализм, никогда не оспаривалось и не могло оспариваться. Денежные ассигнования, моральная поддержка, средства для воспитания нового поколения ученых предоставлялись без ограничений. Но шпиономания, свойственная Сталину, тяжело отразилась на судьбах иностранных ученых, которые считали, что нашли в СССР убежище и возможности для продолжения своих работ. Это стало известно западным физикам, когда в 1938 году Нильс Бор отправил в СССР двух своих учеников для выяснения возможности размещения новых беженцев из Австрии. Подобные сообщения в значительной мере способствовали впоследствии легкому восприятию учеными «демократического» мифа Государственного департамента Вашингтона; служить мощи Соединенных Штатов, с каким бы врагом им не пришлось бороться, – значит защищать дух свободы, столь же ценный для науки, как хлеб для человечества. Многие ученые-атомники не принимали столь примитивной схемы. После капитуляции Германии колебания и случаи открытой оппозиции развитию атомного оружия стали учащаться.

Но все же приходится констатировать, что в конце концов последнее слово осталось за военными и политиками и что сопротивляющиеся быстро «исправлялись» – случай с Бете красноречив. Оппенгеймер и Теллер тоже не нарушили логики системы.

Объяснять это личными психологическими особенностями, честолюбием, стремлением к «искусству ради искусства», желанием иметь успех, далеко не достаточно. Равным образом нельзя сказать, что ученые-атомники занимались своим делом, не обращая внимания на встававшую перед ними моральную проблему. Не признавались ли они в обратном?

Истина значительно проще, и нет оснований сомневаться в глубокой искренности Роберта Оппенгеймера, когда он уже после войны вновь и вновь возвращается к мыслям о противоречии между наукой и властью, о необходимости спасти ценности «либеральной» [10] цивилизации и предупреждает, что в противном случае наступит длительное затмение прогресса. Написанные им на эту тему страницы не лишены величия и силы, и почти нет интеллигентного человека, который не поддержал бы самым решительным образом эти утверждения Оппенгеймера. Но вопрос о том, каким должно быть то общество, которое сумело бы возвыситься над временными требованиями, сохранить непреходящие ценности и позволить им расцвести, – другой вопрос. Оппенгеймер решил его по-своему. Но он, сам того не желая; подчеркивает иррациональность своего выбора, утверждая (а он делал это неоднократно), что невозможно решать политические проблемы при помощи одних только выступлений научной мысли.

Мы не будем касаться этих дебатов. Отметим только то убедительное красноречие, с которым Оппенгеймер в книге «Открытый мозг» показывает, что в практике научно-исследовательских работ развиваются такие моральные и интеллектуальные качества, которые должны быть перенесены и в другие области. Первым качеством является отсутствие чувства непреложности авторитетов. Это совсем не означает, как мы уже видели, что на каждом шагу следует ставить под сомнение все ранее установленное и проверенное; наоборот, наука консервативна в том смысле, что она действует методом дальнейшего развития, а не отбрасывания уже достигнутого. Но на фронте исследований, на поле битвы за достижение новых знаний надо постоянно учитывать возможность ошибки, причем это настолько важно, что усовершенствование техники для выявления возможных ошибок является одновременно и условием, и мерилом прогресса. Поэтому отсутствие догматизма, признание сложности действительности, осторожность в утверждениях являются неотъемлемой часть научных изысканий. «Ученый свободен задавать любые вопросы, требовать любых доказательств, исправлять любые ошибки.