Бенно Цизер - Дорога на Сталинград. Воспоминания немецкого пехотинца. 1941-1943. Страница 34

Из плащ-палатки доносился слабый, как детский, плач. У меня все сжалось внутри. Я часто слышал стоны умирающих, но никто не плакал так по-детски жалко. Этот плач был таким бесконечно беспомощным, что я хлопнул ладонями по ушам, чтобы этот звук пропал. Крамер! Еще один из этих новобранцев. Всего несколько недель назад он был еще дома с родителями. Юнец был на два-три года моложе любого из нас. Не очень большая разница в возрасте, но я вдруг ощутил себя очень старым.

Черные тучи сгущались на небе, за ними последовали первые вспышки молнии и раскаты грома. Разразилась гроза. Гром был таким оглушительным, что напоминал нам об огневой завесе артиллерии при поддержке с воздуха. Затем пошел проливной, как из ведра, дождь. В считаные минуты мы промокли до нитки. Земля превратилась в болото.

Мы расставили вокруг себя вплотную плащ-палатки и заползли под них. Дождь продолжал лить всю ночь.

– Боже Всемогущий! – пробормотал Францл. – Представь, как хорошо вернуться домой, в теплую постель, и спать – просто спать сутками!

– Ей-богу, это так, – сказал я, когда представил себе эту потрясающую картину. – А когда проснешься, тебя ждут хрустящие булочки с маслом и джемом.

– С абрикосовым джемом.

– С абрикосовым, если хочешь. И кофе.

– Обжигающе горячий.

– И утренние газеты. И ласкающая слух музыка по радио.

– А вечером – спектакль, или кино, или бар.

– Конечно, во всем гражданском…

Гражданское – что за сладкое слово! Наденем ли мы когда-нибудь снова гражданскую одежду!

На следующее утро небо очистилось и солнце ярко освещало землю, от которой поднимался пар. Потом кто-то заметил русский пулемет, который нам так сильно досаждал.

– Не стрелять, – приказал лейтенант Штрауб. – Мы выполним эту работенку без кровопролития.

С зачехленным автоматом Штрауб пошел, как на прогулке, к русским с их пулеметом. Мы замерли. Чистейшее безумие! Но Штрауб, очевидно, знал, что делал. И хотя мы ясно видели каски, двигавшиеся в укрытии, русский пулемет молчал. Думаю, что русские не могли понять, что он собирался делать.

Затем Штрауб что-то им крикнул. Это прозвучало как дружественное приветствие. Он повторял его, а сам подходил все ближе. Весьма нерешительно один из русских встал и поднял руки. За ним это сделал другой, а потом и третий.

Штрауб вернулся, приведя их к нам с невозмутимым видом человека, вернувшегося с утренней прогулки.

– Идите и возьмите их оружие, – произнес он буднично.

Старый фельдфебель задумчиво потрогал пальцами подбородок.

– Господи Иисусе! Вы действительно мужественный человек!

Осада Харькова приближалась к своей кульминации. Фронт был в постоянном движении, перемещался зигзагами то взад, то вперед. Мы то атаковали, то отходили, заходили во фланг и вели бои во всех направлениях. Наши потери возрастали, но потери русских были еще больше. Судя по быстро возраставшему числу пленных и дезертиров, мы действовали не так уж плохо. Много раз на заре мы обнаруживали какую-нибудь группу русских, спокойно притаившуюся у нас под носом: они убегали под покровом темноты со своих позиций и были готовы сдаться.

Иногда степь покрывалась белыми листовками, которые сбрасывали наши летчики. В них русских призывали прекратить бессмысленное сопротивление и переходить на нашу сторону. На обороте листовки была отрывная часть, которая служила «пропуском для офицеров или солдат, числом до пятидесяти человек». В тексте на немецком и русском языках содержалось обещание, что с теми, кто сдастся, будут «хорошо обращаться и их сразу вернут домой, как только закончится война».

Большинство дезертиров показывали нам эти пропуска, когда сдавались. Даже те, кто оказывал упорное сопротивление, прежде чем был захвачен, неожиданно предъявляли какой-нибудь из скомканных пропусков, как будто думали, что это будет означать конец их невзгодам.

Однако эти пропуска не давали никаких преимуществ. Это была всего лишь пропагандистская уловка психологической войны.

– Птичий клей, – говорил Шейх, – чтобы заманить в ловушку глупых крестьян.

На самом деле все пленные без разбора препровождались в ближайший лагерь для интернированных, где никому не было дела до того, были ли они дезертирами или сражались с нами до последнего. Некоторое количество дезертиров держали в лагере в качестве обслуги. С ними хорошо обращались.

Однажды ночью мы услышали, как кто-то слоняется вблизи наших окопов. С оружием наготове мы прислушались. Прежде чем понять, что происходит, мы услышали ясный спокойный голос:

– Друзья! Не стреляйте! – Незнакомец продолжал повторять эти слова, пока один из нас не ответил.

Затем Францл вылез и подошел к этому человеку.

Он был дезертиром, хотя и не совсем обычным. Напряженным голосом, на довольно хорошем немецком, он сказал, что ждал этого момента уже давно. Красные расстреляли его отца и братьев, обвинив их в саботаже, и теперь он желает только одного: мстить. Мы никогда не пожалеем, если позволим ему воевать на нашей стороне, добавил он.

– Вам придется объяснить это нашему командиру, – сказал Францл. – Сами мы ничего не сможем решить.

Мы не знали, что и думать. Францл привел его в штаб роты, а через пару дней он был приписан к нашему взводу. Его одели в германскую форму и дали карабин. Штрауб сказал, что мы должны его проверять; нам было приказано ни в коем случае не упускать его из виду.

Был был смуглый узкоглазый татарин, и он никогда нас не подводил. Мы звали его Зеф. Он оказался отчаянным храбрецом, всегда первым вызывался на самые опасные задания, а когда доходило до рукопашной, бросался на врага, как дикий зверь.

Однажды мы наткнулись на бесконечную колонну военнопленных, которые шли в лагерь интернированных. Не говоря ни слова, Зеф рванулся вперед: он заметил человека, который был ему знаком. Прежде чем мы успели опомниться, он стал бить этого человека прикладом винтовки по голове, превратив его лицо в бесформенную массу.

Когда лейтенант Штрауб узнал об этом, он накричал на Зефа:

– Если такое еще повторится, я отправлю тебя в лагерь военнопленных!

Потом Зеф объяснял, что узнал пленного – тот был одним из самых гнусных палачей, когда-либо ходивших по земле, – и у него нет сожаления по поводу его убийства.

Тем не менее этот случай, похоже, охладил его жажду мести; после него Зеф вел себя более уравновешенно; его фанатичная мстительность ушла, и он вел себя в бою так же, как другие солдаты регулярных войск, хотя и с огромной напористостью. Его отношение к нам тоже изменилось. До сих пор мы больше общались между собой, а к нему относились скорее с недоверием, чем с симпатией. Теперь же он открылся и очень хотел подружиться, и мы в конце концов приняли его. Он был немногословен, но, если ему нужно было что-то сказать, это было что-нибудь важное. Многие из наших солдат были обязаны своей жизнью Зефу благодаря его острому зрению и способности чувствовать опасность.