Михаил Шевченко - Избранное Страница 34

Что тут скажешь?

Летом у соседей жил дачник Дима. Он был рыжий, веснушчатый и подвижный — как ртуть. Был он постарше Максима месяцев на восемь. Сперва Максим с ним подружился. Ходил следом. Играл с ним в песке. Отдавал ему свои игрушки. А потом Дима все испортил.

То он отнимал велосипед у сына. То предлагал ему грузовик, а когда Максим протягивал руку, чтобы взять машину, Дима вместе с машиной убегал. Раз пять в день Максим плакал от Димкиных проказ.

И он невзлюбил Диму. Стоило Диме появиться рядом — Максим просился на руки или тянул меня за полу пиджака куда-нибудь подальше от обидчика.

Максимкину нелюбовь к Диме решила использовать мама. Когда сын не хотел что-нибудь есть, мама говорила: «Не хочешь — отдам Диме». И Максим тут же все съедал.

Как-то мама предложила сыну бутерброд. Максим отвел мамину руку и сказал:

— Отдать Диме…

Сколько мама ни билась — так и не взял бутерброд.

— Неть, отдать Диме…

А сам лукаво щурил глаза. Где он, Дима? Хватит обманывать, мама!

Шла зима. Максиму купили первые валенки. Попались сразу и калоши на них.

Максим пришел в восторг. Валенки точно на его ногу и катаны. И калоши так привлекательно сверкают.

Максим вразвалку прошелся по комнате, разглядывал свою обновку. Потом посмотрел в зеркало и сказал:

— А у папы неть…

Мы переглянулись и пожали плечами:

— Чего нет?

— У папы неть, — повторил Максим и перевел взгляд на наши ноги.

И вдруг все стало ясно. Мама стояла в теплых кожаных сапогах, бабушка Наташа — в валенках, а папа — в летних ботинках.

Летом Максима привлекали необычные дачные дома соседей. Он едва начинал говорить, и одно лишь его «а» имело добрую сотню значений. Как-то он оживленно заакал, показывая пальцем на колонны соседнего дома.

— Дача, мальчик, — сказал я.

— Даця, даця, — повторил Максим.

— Да, и мы живем на даче.

— На даце, — как эхо отозвался Максим.

С тех пор и пошло: папа на даце, мама на даце, баба на даце… А вчера идем мы с ним уже по заснеженной улице. Из-под ног взлетел взъерошенный воробей и уселся перед окошком пустующего скворечника на березе. Максим повел вслед за воробьем пальцем и сказал:

— Ообей на даце.

И я вдруг подумал, что нам, видимо, долго еще не дадут квартиру и придется снова зимовать в деревне. Я посмотрел на своего пытливого птенца и тоже сказал:

— Да, воробей на даче…

Нашли на улице деревянное игрушечное ружье. Максим очень обрадовался.

— Это ружье, мальчик, — сказал я.

— Удё! — повторил он и поднял находку над головой.

— Да, ружье…

Максим с минуту рассматривал его, а потом взял, как я беру гитару, — наперевес и заиграл. Правой рукой перебирал невидимые струны и притопывал ножкой.

— Что же это делает Максим? — спросил я.

— Мапима игает на гитае, — ответил Максим.

Если бы у нас, взрослых людей, ружья так просто превращались в гитары!..

Максим давно уже рифмует.

Вот он держится руками за решетку кровати, подпрыгивает, и на каждый прыжок у него рифма:

— Таня — ланя — паня — саня — баня — игаганя…

Недавно приехал к нам семилетний мальчик Вадим — Максимкин дядя. Как-то играют они на кухне. Слышу — Максим фантазирует:

— Дядя Вадя спит в помаде…

— А Мапишка где? — спрашивает, улыбаясь, бабушка.

— А Мапима в сёкояде! — тут же отвечает Максим. Вот тебе и первое стихотворение.

Купил я Максиму маленькое фортепиано «Звенигород». Каждый его клавиш волшебно звенит под пальцами.

Прошло два дня. Раз вечером смотрю, сын усаживает к решетке дивана плюшевого Мишку, рядом — куклу Таню, обезьянку Читу и крошечного желтого утенка.

Усадил. Поставил на диван фортепиано, открыл его и стал играть. Минуты две с упоением колотил пальцами по клавишам.

На полузвуке оборвал игру. Резко поднялся и зааплодировал.

Друзья сидели недвижимы. Они, вероятно, были поражены музыкой.

— Все. Асхадись, — сказал Максим и стал отнюдь не по-дружески расшвыривать их с дивана.

Концерт был окончен.

Выходные дни. Ура!.. Вот покатаемся на санках!.. Скорей одевать Максимку! Скорей одевайся, папа! Скорей доставать санки из-под террасы! Скорей!..

И мы на улице.

Падает снег. Тропинку вдоль дворов заносит. Никто не гуляет. А мы едем! Едем мимо дворов. Сворачиваем в глухой переулок. Его совсем занесло. Пробиваемся сквозь сугробы. Снег падает Максимке на шапку, на пальто, на валенки. Мальчишка смеется — счастливый.

Едем… Выбираю места поутоптанней. Все трудней пробиваться. Уже взмок. Останавливаюсь и оглядываюсь.

Деревья под тяжестью снега опустили ветви, будто руки по швам. В переулке — просторнее и светлее обычного. А снег все падает, кружит…

— Тяни, папа! — кричит Максим и поднимает на меня свои любопытные глазенки со снежинками на ресницах. — Тяни, папа!..

И я двигаюсь дальше. И чувствую, как тает снег на лице. И опять, что ни остановка — веселый крик Максима: «Тяни, папа!..»

Возвращаемся к дому. Из калитки выбегает смеющаяся мама.

— Ой, я тоже хочу с Мапишкой!

И усаживается на санки.

— Тяни, папа!..

Проходят выходные. В понедельник, чуть свет, по сугробам натаскиваю воды из колодца от Сетуни, угля и дров, завтракаю наспех, прощаюсь с сыном и бегу на электричку. Надо поспеть на работу.

Под террасой стоят Максимкины санки. Мельком взглядываю на них. И вновь мне слышится: «Тяни, папа!..»

— Папа! Папа! — слышится в бабушкиной комнате. Максим проснулся. Этими словами он начинает свой день. С папой он и засыпает вечером.

Папа — на первом месте. Играть — с ним. Читать — с ним. Есть — у него на коленях… Из всех зовущих рук он предпочитает руки папы. По вечерам он тянет бабушку на станцию встречать папу, хотя с ним вместе возвращается с работы и мама. Она идет впереди, ближе к сыну… Но Максим старается пробежать мимо нее, увернуться от ее расставленных рук — скорее к папе.

Мама огорчена. Она всячески старается завоевать Максимкино расположение. И игрушки ему! И конфеты! Даже купленное папой вручает мама. Но все остается по-прежнему.

— Я еще не видела таких детей! — говорит порой бабушка Наташа. Ее раздражает «нелюбовь» к маме.

— Папа! — зовет проснувшийся Максим.

— Мама, — слышится бабушкин голос.