Федор Раззаков - Богини советского кино Страница 34

Однако 1 апреля фильм смотрели в Главной сценарно-редакционной коллегии Госкино, и там тоже Михалкова обязали внести еще целый ряд новых поправок. Короче, давление на него оказывали со всех сторон. Поскольку в противном случае фильму грозила «полка», режиссеру пришлось наступить себе на горло. Он изъял русскую песню в прологе фильма, заменил песню в купе поезда, сократил крупный план солдат, едущих с учений в грузовике (по мнению цензоров, солдаты выглядели слишком уставшими, чего в Советской армии быть не должно — наши солдаты должны были возвращаться с учений полными энергии и желания снова и снова повышать свой морально-боевой дух в окопах и на полигоне), перемонтировал и переозвучил финальную сцену в ресторане, сократил сцену проводов в армию. А вот финал фильма Михалков менять не стал. И в своем письме в Госкино написал: «Относительно финала я убежден, что он должен быть только таким, ибо в противном случае будет разрушен жанр трагикомедии, который не может заканчиваться механическим „хеппи-эндом“ (примеры: „Полицейские и воры“, „Не горюй!“, „Осенний марафон“)».

В итоге из семнадцати поправок Михалков осуществил тринадцать. И 14 апреля «Мосфильм» направил исправленный вариант фильма в Госкино. Но и эту версию не приняли. Михалкову снова пришлось браться за ножницы. Вся эта бодяга с приемкой фильма (впервые в карьере Михалкова) будет длиться аж до осени.

Премьера «Родни» состоялась в августе 1982 года и вызвала жаркую дискуссию в печати. Можно смело сказать, что такой полемики давно уже не удостаивались ни фильмы с участием Нонны Мордюковой, ни роли, исполняемые ею (в последний раз нечто подобное происходило ровно десять лет назад, когда вышел фильм «Русское поле»). Вот что, к примеру, написала в те дни в журнале «Советский экран» кинокритик Е. Бауман:

«Прием известен издавна: провинциал в столице, деревенский житель в городе, „естественный“ человек в цивилизованном обществе, мещанин во дворянстве и т. д. Эффект этого противостояния может быть различен: то простодушие торжествует над искушенностью, то неотесанность посрамляется перед лицом культуры. Возможен и третий вариант: недостатки и преимущества обеих сторон с особой очевидностью обнаруживают себя в конфликтной ситуации.

Старый этот прием положен в основу фильма „Родня“… Многое сделано тут лихо. И оператор первоклассный — П. Лебешев. А как играют актеры — Н. Мордюкова, С. Крючкова, Ю. Богатырев и все-все-все!

Но вот смеешься-смеешься, а в то же время испытываешь некоторую неловкость, и ее все труднее становится не замечать. Авторы упорно взвинчивают интонацию, они оснащают свою бытовую, в сущности, комедию символикой поистине зловещей.

Кажется, жизнь напрочь вышла из пазов. Распались всякие человеческие связи. Люди равнодушны — ни горячи, ни холодны. Под свет ложных солнц они преображают ночь в день, под непрестанный грохот перестают друг друга слышать. Жилища и улицы отданы во власть машин, опутаны проводами, техника подчиняет себе человека. Чтобы ощущать себя господином положения, он сам превращается в механизм — как впечатляющая пара мотоциклистов. Какая-то неведомая сила гонит бессмысленно его по кругу — как бегуна на пустом стадионе. Уже и вместо лица у него личина, которую можно снять, когда отпадает надобность. Так и делает по вечерам, к ужасу матери, Нина…

Обессмысливаются слова, обессмысливается функционирование вещей и предметов. Деревянная коряга — модная деталь интерьера — превращается в домашнего идола, а только что приготовленная пища летит в помойное ведро.

И вот в этом всеобщем раскардаше появляется человек, который, похоже, может сказать о себе библейское: „Стою у дверей и стучу“. Это наша Мария Васильевна стремится достучаться в сердца. Она отчитывает дочь за курение, за манеру одеваться, за все, что та накрутила-напутала в своей личной жизни. Она применяет энергичнейшие меры воздействия, вплоть до рукоприкладства, к своему зятю Стасику, пытаясь вернуть его к домашнему очагу. Она разыскивает некоего Коновалова — бывшего своего мужа, ныне опустившегося алкоголика, выставленного теперь из его второй семьи. Она мчится и в эту семью, чтобы бросить там обвинение в бездушии и эгоизме.

Мария Васильевна из сильных натур. Похоже, даже из тех русских женщин, о ком сказано: „Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет“. Кажется, из тех, а впрочем, приглядимся.

Замечает ли она, как муторно и тошно ее неприкаянной Нине? Или только сигарету замечает? Понимает ли, что назойливое приставание к зятю способно лишь обратить его в безоглядное бегство, тем более что Стасик уже „немножко с дамой“, при которой вести разговор о возвращении к жене, пожалуй, не совсем уместно? Помнит ли она, когда гневно кричит в лицо сыну Коновалова: „Вы что с человеком делаете?“, как еще день назад хвалилась перед дочерью, что когда-то сама выгнала из дому этого же человека, между прочим, родного Нинкиного отца?

Почему же она так упорно стучит у чужих дверей, не ведая, что за своими-то не все ладно, почему останавливает чужих коней, гоня своих по жизни без узды, почему раздувает пламя там, куда кидается его тушить? Даже пустельга Нинка замечает, что мать, как танк, вламывается в души…

Мария Васильевна неодобрительно косится на дочкины туалеты, осуждает чьи-то манеры и привычки. Но сама-то она выряжена чучелом — тесноватая олимпийская майка, кричащая молодежная куртка. Она груба и диковата — может и ругнуться, и по физиономии съездить, не находит другого обращения, кроме как „Эй, дядька“.

Пожалуй, мы поторопились зачислить Марию Васильевну на место положительной героини. Но кто же она в этой расстановке сил?

Нонна Мордюкова играет Марию Васильевну виртуозно, с блеском, с безоглядной самоотдачей. Все доведено в роли до предела возможного: героиня уж добра — так добра, уж груба — так груба, уж вульгарна — так вульгарна. Последнее, кстати, чаще всего. Но если вдуматься, парадокс этой фигуры заключается не в сложном единстве противоположностей, а в том, что в ходе действия она потеряна как цельный и органичный образ. Всякий раз она просто такова, какая нужна авторам в тех или иных обстоятельствах. Требуется высший судия — явилась Мария Васильевна карающая, требуется толика сострадания — явилась Мария Васильевна скорбящая, потребовался шут гороховый — и тут сгодилась та же Мария Васильевна: вот она „у ковра“, хохочите! А когда стало непонятно, куда Марию Васильевну девать, — ее очень удобно отправить обратно. С пустым ведром — для бытовой достоверности. По шпалам — для жалостности. Омытую светлыми слезами всепрощения — для умиления…»