Анатоль Костенко - ЛЕСЯ УКРАИНКА Страница 34

Первый и наиболее проницательный критик творчества Леси Иван Франко, который внимательно следил за ее ростом, так определил идейную эволюцию поэтессы; «…расширяется ее мировоззрение, становится глубже понимание жизни и ее антагонизмов… Она исподволь достигает того, что может вкладывать в песню самые тяжелые, горестные рыдания и этой песней не будить в сердца! отчаяния и неверия, — ибо у нее самой в душе горит могучее пламя любви к людям, к родному краю и широким человеческим идеалам, светится сильная вера в лучшее будущее».

В БОЛГАРИИ. В ГОСТЯХ У ДЯДИ

Леся давно ведет переписку с Михаилом Драгомановым. Для нее он консультант по гуманитарным наукам, авторитетный и строгий критик, советчик.

— Драгоманова считаю своим учителем, — говорила она Ольге Кобылянской, — и очень обязана ему многим в моих взглядах на науку, религию, общественную жизнь и т. д.

Леся давно стремилась встретиться с дядей, но всегда что-либо препятствовало этому намерению. Окончательно решили и ускорили отъезд в Болгарию печальные обстоятельства. Застарелая болезнь сердца, деформированного вследствие чрезмерной загруженности работой и нервного перенапряжения, всерьез угрожала его жизни. Не раз отказывали руки, голос. Весной 1894 года пришла совсем худая весть — врачи поставили диагноз: недуг прогрессирует, и Драгоманов, видимо, недолго протянет…

Забыла Леся все свои невзгоды и быстро собралась в путь. «Вот теперь я совсем здорова, а то так раскисла в Киеве, что отвратительно было и самой на себя смотреть. Теперь у меня нет времени болеть, так как собираюсь в дальнюю дорогу, за границу…» — писала она накануне отъезда.

23 мая выехала из Колодяжного, а через несколько дней на Софийском вокзале ее встречали дядя с шестнадцатилетней дочерью Радой (Ариадной). Выглядел Драгоманов плохо. Бледное, припухшее лицо, седая борода, тяжелая походка. Леся видела, скольких усилий потребовалось дяде для того, чтобы подняться на второй этаж, где жили Драгомановы. Одна ступенька — передышка.

Затем вторая. И снова отдых. Правую руку неизменно прижимает к левой ключице, словно там что-то надо все время поддерживать.

Квартира Драгомановых — из пяти комнат. Кабинет, до потолка заставленный книгами, рядом спальня Михаила Петровича. А поскольку тяжелая болезнь нередко калила его с ног, к постели была специально приспособлена передвижная доска, чтобы он мог писать лежа. Здесь же и самые необходимые книги. Гостиная, или, как ее тут называют, салон, комнаты Людмилы Михайловны и Рады и, наконец, еще одна маленькая комната, где и кровать невозможно было поставить. Поэтому Леся расположилась в кабинете, перегороженном на две части этажерками с книгами.

Почти месяц Леся ни с кем не переписывалась. Ведь столько вокруг нового! По обыкновению после семи вечера Леся приходила к Михаилу Петровичу, и начинались тихие беседы, продолжавшиеся иной раз до глубокой ночи. Драгоманов без устали расспрашивал Лесю о родине, об Украине. Прикрыв глаза, внимательно слушал ее, и в памяти всплывали полузабытые уголки старой, знакомой с детства усадьбы в Гадяче, извилистые тропинки, сбегавшие к реке, белые песчаные берега Псела…

От воспоминаний о родной стране, о знакомых и близких разговор неизменно переходил в плоскость общественно-политических проблем. Вот и сейчас Драгоманов говорил о наболевшем:

— Я всегда жил так, что меня по крайней мере с двух сторон ругали. Даже правило для себя установил: если что-либо напишу и ругают только с одной стороны, значит вещь не получилась…

— А какая же в таком случае самая «удачная» работа?

— «Историческая Польша»… Здесь мне в самом деле «повезло»: ругали ее с шестнадцати точек зрения — консерваторы, либералы, радикалы и т. д. и т. п.

Леся не видела ничего необычного в том, что Драгоманова критиковали представители различных, а порой и противоположных лагерей. Например, в национальном вопросе некоторые не могли понять драгомановских выступлений против ограниченности, национальной самоизоляции, хуторянского примитивизма и т. п. Другие же не могли примириться с его идеями освобождения народа — освобождения не только социального, но и национального.

И все же Лесе странными казались возражения одного галицийского этнографа против мыслей Драгоманова о необходимости творческого сотрудничества с русской литературой.

— Вы, Михаил Петрович, — говорил этот господин, — везде пропагандируете московскую литературу, утверждаете, что она поможет подняться к европейскому уровню. В действительности же она тормозит наше развитие. Мы у себя дома страдаем от своих «москвофилов», а вы суете нам еще и русских. Зачем нам читать книги Тургенева или Некрасова о чужой жизни?

— Я не могу спокойно слышать вашу фразу о том, что жизнь, которую изображает Тургенев, чужда для вас. Потому-то ее и надо знать, что она незнакома вам. Потому-то весь мир и читает Тургенева, а вам он ни к чему! И каким способом развивается, обогащается литературный язык, идейное содержание литературы, если не с помощью переводов с других языков? Скажу еще относительно Тургенева, что он и по месту рождения, и по духу ближайший из всех великорусских беллетристов, к тому же ученик Гоголя. Не случайно ведь Тургенев, будучи в зените своей славы, взялся за перевод Марко Вовчок…

— Значит, надо примириться с нашими заклятыми врагами — святоюрцами,[26] которые и слышать не хотят об украинском языке?

— Разумеется, нет. Скажу еще раз, — повторил Драгоманов, — переводы Тургенева и других принесут пользу не только литературе, но и явятся оружием в борьбе со святоюрцами. Не забывайте, что струна, на которой они играют, — братание с Россией — есть струна фатальная, историческая, неизбежная, однако они играют на ней так, что сам черт не поймет, и братаются в России бог знает с кем…

— А что же нам делать? — переспросил оппонент.

— Вырвите эту струну из их рук! Покажите передовую, обновленную Россию. Покажите Гоголя, Тургенева, Островского, Чернышевского, Герцена. Покажите ту русскую литературу, которая своими идеями не уступает Европе, и вы перетащите на свою сторону все свежее и молодое…

Леся слушала. Ясный и открытый характер дяди, умственная и моральная основа его выразительна и проста, глубокая искренность и честность души поражают. Слова рождаются из убеждений, являются точной их репродукцией.

Разговоры с Драгомановым, знакомство с новой для Леси страной — все было необычайно интересно. Но, пожалуй, львиную долю времени поглощала драгомановская библиотека, укомплектованная еще в Женеве и перевезенная оттуда в Софию. Невзирая на летнюю жару, она часами просиживала в кабинете, знакомясь прежде всего с запрещенными в России книгами. Здесь находились издания по истории революционной борьбы в России и других странах, книги на современные общественно-политические темы — Прудона, Фейербаха, Маркса, Энгельса, Бакунина, Кропоткина, Плеханова, Зибера, Степняка-Кравчинского и многих других.