Сьюзен Сонтаг - Заново рожденная. Дневники и записные книжки 1947–1963. Страница 36

[Текст внезапно обрывается на середине повествования, после чего следует лишь одна запись.] сексуализация жизни, в данном случае, взгляд на мир через троп… сексуальная привлекательность, сексуальное приключение, сексуальное фиаско

Моя эмоциональная жизнь: спор между жаждой приватности и потребностью погрузиться в страстные отношения с другим. Обратите внимание, что с Филиппом я не знаю ни того ни другого, ни частной жизни, ни страсти. Ни возвышения себя, возможного только посредством приватности и одиночества, ни великолепной, героической, прекрасной утраты себя, сопровождающей страсть.

Вот еще одна причина делать Сами Знаете Что. Но рассудок не подвигнет меня на это, только воля.

Я пропускаю этот день как слишком болезненный + проблематичный для комментариев. Семь лет – долгий срок, правда, милый? Целая жизнь, это точно. Я отдала тебе свою молодость, слабость, надежды. Я отняла у тебя твою мужественность, твою самоуверенность и силу – но (увы) не твои надежды.

Вчера вечером смотрела невероятный фильм – «Les Maitres fous»[14] – о культе Хаука (1927) в Аккре. Мир как драматическое представление. Образ умершей, богатой церемониями цивилизации глазами фантастического, наивного, живого варварства… После этого африканского фильма – шведский «La Nuit des forains»[15]. Длинная беззвучная череда кадров в начале фильма – одна из самых напряженных + прекрасных в истории кинематографа, лишь немного уступающая по значению одесской лестнице в «Потемкине». Остальной фильм – это, скорее, разрядка напряжения, хотя сделано очень хорошо. Замечательный крупный план лица актера + девушек.

[О Париже]

Город. Город как лабиринт. (В сельской местности лабиринтов нет.)

Это меня и привлекает, среди прочего.

Город вертикален. Местность (+ пригороды) горизонтальны.

Я «вправляю» себя в город…

Искусство города: знаки, реклама, здания, униформы, представления, в которых не участвуешь.

Город основан на принципе, что времена года (природа) не имеют значения, не должны иметь значения. Отсюда автоматическое кондиционирование воздуха, центральное отопление, такси и т. д. У города нет времен года, но в городе контраст между днем и ночью резче, чем в деревне. Город преодолевает ночь (благодаря искусственному освещению + искусственной общительности людей в барах, ресторанах, на вечеринках), он использует ночь – тогда как в деревне ночь остается неиспользованной, это время со знаком минус.

Важное обстоятельство прогресса: с появлением автомобиля, изгнанием животных из города разве можно представить себе города, напитанные вонью конского навоза?

Деревья, растущие из панели. Мертвая природа, очерченная, подстриженная. Игры на асфальте.

Полицейский – проводник в лабиринте настолько же, насколько он защитник общественного порядка.

Пределы общения в городе. Приватность (следует отличать от одиночества) – сугубо городское творение.

Небо, как его видишь в городе, – это негатив. А здания – нет.

Долг, ответственность. Эти слова и в самом деле что-то значат для меня. Однако, признав, что у меня есть обязанности, не должна ли я безжалостно воспринимать их как противоположность своим склонностям? Могу ли я признать, что у меня есть обязанности, не зная, в чем они состоят? Могули я распознать обязанности, не выполняя их?

Чтобы понять мир, на него нужно смотреть, выйдя за пределы собственных чувств. В этом естественное различие между пониманием и действием, хотя оно и может быть стерто – как это делает Жид, вводя понятие «acte gratuit»[16].

Я орошаю свой бесплодный разум книгами.

Непроницаемый беспорядок человеческих отношений.

Г. считает мои добродетели изъянами [вначале СС написала «пороки», затем вычеркнула слово] (Я недостаточно интересна, чтобы иметь пороки.) Отставив все ее разъяснения, сумятицу и оборонительные приемы, возможно ли такое? Например, рассмотрим феномен честности. Зачем быть честной? Откуда это сладострастное стремление обнажиться, стать прозрачной? Оно отвратительно, если проистекает из необходимости вызывать жалость в других.

Чувство реальности = ощущение, что вещи должны быть такими, какие они есть. (Спиноза, стоики.) Во мне оно обладает терапевтическим свойством, но преждевременно. Я нашла лекарство еще до того, как заболеть.

Цена свободы – несчастье. Я должна исковеркать свою душу, чтобы писать, быть свободной.

Номиналистическое отношение к объектам в докубистском искусстве.

Кандинский вряд ли выдерживает сравнение с Клее. (Выставка акварелей + гуашей (1927–1940) Кандинского в прошлую субботу днем, в галерее Мегт, с Г.). Но вот что интересно: предчувствие + ожидание форм XX века: геометрия телевизионных антенн, пусковые площадки ракет, внутренности машин (тоньше, чем у Леже); орбиты спутников + космическое пространство…

Кэтрин Хепбёрн – зачесанные назад волосы, тонкая, даже костлявая фигура; строгие наряды, закрытые блузки; решительные манеры; открытая и робкая улыбка. Воплощение феминистского идеала женщины. (Интересно, что она всегда была любимой голливудской актрисой Филиппа.) Если образцовые независимые женщины, образы феминизма, гомосексуальны – Гарбо, Хепбёрн, де Бовуар (так утверждала сегодня Аннетт [Майклсон, кинокритик и филолог]) – умаляет ли это обстоятельство дело феминизма?

Г. вернется завтра. Мне необычайно грустно, тошно от мысли о том, что все закончится. Она не писала. Сегодня вечером, в начале «Les Enfants du Paradis»[17] (я ходила в [кинотеатр] «Бонапарт»): в том месте, где музыка звучит очень громко, обнаженно мелодичная – я чуть не разрыдалась. Впервые за много месяцев я ощутила способность плакать…

Благодаря музыке мне вспомнилась – в сгущенной форме – вся грусть этой кинокартины. Река неразделенной любви: А любит Б, но Б любит В, а В, увы, любит Г. «Я люблю тебя – говорит Натали Батисту Дебуро, – а ты любишь Гаранс, а Гаранс любит Фредерика». «Отчего ты так говоришь?» – восклицает Батист. «Они живут вместе». «Ах, – отвечает Батист, – если бы все люди, живущие вместе, любили друг друга, земля бы сияла, как солнце!»

Уже предвижу колкость и демарши Г., мою собственную неуклюжесть – идиотские попытки исторгнуть из нее любовь. Удушливые попытки не разговаривать, ничего не прояснять; самоубийственность разговоров, вынуждающих ее либо лгать (что она и делает), либо быть честной.