Семен Резник - Мечников Страница 37

Эту интересную для нас страничку своих воспоминаний Сеченов заканчивает оговоркой: «Все это Мечников делал без малейшей злобы, не будучи нисколько насмешником».

Но в борьбе с теми, кто, по выражению Сеченова, тянул университет «в сторону уездного училища», Мечников умел использовать и насмешку — это, по выражению того же Сеченова, «страшное средство обуздания гадин».

Илья Ильич не упускал случая «обмазать грязью, в которой они толкутся», декана факультета Карастелева и профессора математики Сабинина — главарей «подлой партии», пускавших в ход «все нечестные и законные способы», и перетянул на свою сторону большинство преподавателей факультета.

Когда Александр Ковалевский в Киевском университете оказался в полной изолинии, Мечникову удалось добиться его перевода в Одессу.

(К своим обязанностям Александр Онуфриевич относился с большой серьезностью и щепетильностью. Лаборатория его располагалась над лабораторией Сеченова, и однажды Иван Михайлович поднялся к нему, чтобы справиться по какому-то вопросу. Ковалевский вел в это время занятия; студенты сидели над микроскопами, а профессор расхаживал между ними. Иван Михайлович запросто, по-приятельски обратился к нему, но Александр Онуфриевич сердито ответил, что, к сожалению, занят. Будучи семейным человеком и «немного бирюком», по определению Сеченова, Ковалевский далеко не сразу стал своим человеком в милом умовском кружке.)

Мечников вошел в библиотечный совет и взял на себя руководство формированием книжных фондов. Он стал секретарем, а потом и председателем общества естествоиспытателей и в значительной мере определял направления научных исследований. Решение текущих дел университета очень часто зависело от его мнения. Так, еще до приезда Сеченова Илья Ильич добился организации первоклассной физиологической лаборатории. Для оборудования зоологической лаборатории он сумел получить средства. Ходатайствовал о субсидиях способным студентам; помогал профессорам (в частности, Ценковскому) получать заграничные командировки…

Считая, что образование должно быть доступно возможно более широким слоям молодежи, Мечников провел через совет решение отменить на естественных факультетах вступительный экзамен по латыни. Такая простая мера открыла бы двери университетов выпускникам реальных училищ, не изучавшим древних языков, но в остальном подготовленным ничуть не хуже, а по естественным наукам даже лучше гимназистов. Однако министр народного просвещения постановление не утвердил, найдя его противным «уставу гимназий и прогимназий, Высочайше утвержденному 19 ноября 1864 года, при начертании коего имелась в виду та справедливая мысль, что только классические гимназии, где учение сосредоточивается на древних языках и математике, в состоянии доставить то разностороннее умственное развитие, которое необходимо для слушания университетских лекций». Это и не удивительно: предложение Мечникова шло вразрез с намерениями правительства. Именно в это время Дмитрий Толстой разрабатывал новую школьную реформу, целью которой было ограничить доступ в гимназии детям из низших сословий и еще больше отдалить друг от друга учебные программы гимназий и реальных училищ.

Другое важное решение совета, принятое по инициативе Мечникова, но отклоненное министром, касалось предоставления преподавателям заграничных командировок. Илья Ильич предлагал ввести строгую очередность и так организовать дело, чтобы длительные отлучки преподавателей не нарушали учебного процесса.

Вся эта многообразная деятельность была направлена к одной цели — превратить университет из центра только учебного в крупное научное учреждение.

Однако, несмотря на свою большую активность и внешнюю веселость, Мечников был полон мрачных предчувствий. Он ежедневно посылал Людмиле нежные, заботливые письма. В том, что письма были именно такие, уверяет Ольга Николаевна. Она эти письма видела. Но почему-то не сохранила…

Кроме писем, он отправлял на Мадейру денежные переводы — все свое профессорское жалованье целиком. Сам существовал на 25 рублей квартирных и еще на 25, полагавшихся ему как секретарю общества естествоиспытателей. К счастью, хозяйка, у которой он снимал квартиру и столовался, брала недорого, и он был ей много должен…

В феврале 1873 года в перерыве между двумя лекциями ему подали телеграмму: Людмиле стало хуже. Машинально прочитал Илья Ильич вторую лекцию и пошел в ректорат брать отпуск…

…В первое мгновение он ее не узнал — так она изменилась.

С постели она уже не вставала; врачи, чтобы облегчить ее страдания, постоянно кололи ей морфий.

Денег не было…

Он рассчитывал на очередную Бэровскую премию, так как серьезных конкурентов не предвиделось. И действительно: два члена комитета — Железнов и Овсянников — проголосовали за присуждение премии Мечникову, а остальные четверо — Брандт, Шренк, Максимович и Штраух (Бэр был болен и в работе комитета не участвовал) — высказались за разделение премии между ним и дерптским ботаником Руссовым. Однако согласно уставу разделить сумму между участниками конкурса можно было лишь при единогласии членов комитета. Вопрос заново пустили «на шары», и тогда четверка, выступавшая за разделение, отдала свои голоса Руссову…

Этот удар Илья Ильич получил в самое неподходящее время, и трудно сказать, чем бы все кончилось, если бы Сеченов не рассказал о затруднениях Мечникова его старому товарищу А. Ф. Стуарту. Тот предложил ему взаймы пятьсот рублей. Скрепя сердце Илья Ильич согласился взять триста и вскорости получил перевод.

Очевидная несправедливость решения Бэровского комитета вызвала шум в прессе. Но Мечникову было не до того. Он не отходил от постели умирающей жены.

20 апреля, проводив в последний раз сокрушенно качавшего головой доктора, он вернулся в ее комнату.

Но она уже не видела его.

Ее тонкие, почти прозрачные пальцы судорожно теребили одеяло; ставшая совсем плоской грудь тяжело вздымалась; в широко открытых, огромных на исхудавшем лице глазах он прочел столько отчаяния и ужаса, что в смятении выбежал из комнаты…

Он понимал, что это конец, но еще раз войти к ней не решился…

И когда заколоченный гроб с глухим стуком опускали в могилу, его на кладбище не было…

Хоронить Людмилу он был не в силах.

Вместе с сестрой Людмилы Надеждой Васильевной Илья Ильич возвращался через Португалию и Испанию и остановился у брата в Женеве. Дорожные приключения несколько развеяли молодого вдовца; рассказывая о них, он заметно оживлялся. Но от близких не ускользнула его глубокая подавленность. Воспаление глаз, постоянно мучившее Илью Ильича, настолько обострилось, что он целыми днями сидел в темной комнате наедине со своими думами.