Андреа Питцер - Тайная история Владимира Набокова Страница 38

Однако благодаря неустанным усилиям цензуры жителям других стран было трудно разобраться, что же на самом деле происходит в Германии. Пугающие рассказы об убийствах и нападениях просачивались наружу, но за границей подозревали, что журналисты сгущают краски; симпатизирующие немцам европейцы отмахивались от подобных сообщений, считая их пропагандой.

Все же образ Германии в зарубежной прессе получался мрачноватым, и немецкое правительство решило поработать над международной репутацией страны. Репортеров уверяли, что лагеря строить перестали, а по отношению к евреям проводится более мягкая политика. Поубавился запал нацистской риторики, пропали знаки, запрещавшие евреям вход в рестораны и другие общественные места.

Однако все это была одна видимость, создаваемая ради значимого события – летней Олимпиады 1936 года. Германия завоевала право принимать у себя зимние и летние Олимпийские игры еще во времена Веймарской республики. Гитлер боялся, что из-за сообщений о преследованиях политических оппонентов и евреев Германия может лишиться Олимпиады и соответственно возможности явить миру триумфальный лик Третьего рейха.

И действительно, по всему миру обсуждался вопрос о переносе игр. Состоялась Международная конференция в защиту олимпийских идей, объявившая о несовместимости олимпийских принципов и немецкой политики расовой нетерпимости. Но Эвери Брендедж, глава Национального олимпийского комитета Соединенных Штатов Америки, высказался в пользу участия своей страны в Олимпиаде, официально заявив, что, по его мнению, между спортом и политикой должна быть стена. Друзьям в частных беседах он признавался, что идею бойкота Олимпийских игр лоббируют влиятельные еврейские круги.

В конечном итоге Гитлер не только провел зимнюю и летнюю Олимпиады, но и позаботился, чтобы их запечатлели его любимые кинематографисты. Лени Рифеншталь, которая в 1934 году выпустила «Триумф воли», не уступавшую по силе эйзенштейновским пропагандистским картинам, пригласили снимать летние Олимпийские игры: нацистская эстетика предполагала восхищение здоровым, сильным, физически совершенным человеческим телом.

Но со взглядами и симпатиями Рифеншталь все было понятно. Иное дело режиссер, которого в том же году выбрали для съемок зимней Олимпиады, – Карл Юнгханс, бывший возлюбленный Сони Слоним.

Несмотря на свое коммунистическое прошлое, кинематографист Карл Юнгханс перебрался из Советского Союза обратно в Берлин. По возвращении в Германию Юнгханс выступил с критикой Советов и через год уже начал снимать пропагандистское кино для нацистов. Он режиссировал документальный фильм о зимних Олимпийских играх 1936 года и ассистировал Рифеншталь на съемках летней Олимпиады.

В середине августа, когда игры завершились, закончились и попытки очеловечить имидж рейха. В течение лета SS-Totenkopfverbände – подразделение СС «Мертвая голова» – без лишнего шума прибрало к рукам управление и охрану концентрационных лагерей. К ноябрю в США и Европе снова заговорили о том, что на северо-западе Германии строят исправительно-трудовые объекты. Шесть тысяч арестантов отправили осушать сотню квадратных километров болот, «убийственных для всего живого». Нацисты утверждали, будто на топях работают не политические заключенные, а обычные преступники; журналисты парировали, что в свете недавно принятых законов отличить одних от других невозможно. Как и на российском Беломорканале, заключенные боролись с трясиной средневековыми методами, лопатами прокапывая дренажные канавы и рвы. Возмущавшимся объясняли, что такую же работу проделывают в лагерях по всей Германии.

Лагерников содержали в примитивных бараках без решеток на окнах. Говорили, будто паек у них сытнее, чем в других тюрьмах, и заключенные, с которыми беседовали журналисты (предположительно, в присутствии охраны), отвечали, что в трудовом лагере им лучше, чем было бы в обычной тюрьме. Кроме того, репортеров уверяли, что побеги случаются редко, поскольку от голландской границы узников отделяет гиблая трясина. Заграждения из колючей проволоки, усиленные «сторожевыми башнями с прожекторами и пулеметами», несомненно, тоже удерживали потенциальных беглецов. Журналисту The New York Times объекты отчетливо напомнили лагеря Первой мировой.

К 1936 году на счету Германии было уже три десятилетия лагерной истории – от ужасающих каторжных поселений в Юго-Западной Африке до бараков, где во время войны содержали интернированных, не говоря уже о более поздних экспериментах в Дахау и Ораниенбурге. Тем не менее Германии еще предстояло сказать новое слово в индустрии зверства.

Если репортажи начала 30-х годов из нацистской Германии медленно, но верно нагнетали тревогу, то общую тональность новостей из СССР определить было труднее. Страшные гулаговские истории продолжали просачиваться в газеты, но наряду с ними популярная пресса пестрела сообщениями о русском экономическом чуде и восхищенными отзывами о том, как уверенно Советы шагают в светлое будущее.

Набоков не верил в новое общество, возводимое на руинах Российской империи, и в своих книгах откровенно издевался над пафосом советского замаха на прогресс. В «Защите Лужина» социологию ленинградским школьникам преподает комиссар, а в «Отчаянии» Герману грезится новый мир, в котором «рабочего, павшего у станка, заменит тотчас его совершенный двойник».

Но другие его сарказма не разделяли. На исходе двадцатых, после краха фондовой биржи и начала Великой депрессии, вера в капитализм сильно пошатнулась – многие американцы надеялись, что альтернативой ему может стать коммунизм. (Так, группа американских писателей, включавшая романиста Джона Дос Пассоса и Эдмунда Уилсона, речь о котором пойдет ниже, подписала в 1932 году письмо в поддержку Коммунистической партии США.) На Западе заговорили о новых промышленных центрах, растущих по всей территории России: шахтах в заполярной Воркуте, нефтяных вышках на Новой Земле и золотых приисках в Магадане и на Колыме. Это Набоков не дал себя заманить в СССР – зато на восток рвались полчища американских интеллектуалов, студентов и журналистов, желавших своими глазами увидеть советское экономическое чудо.

Летом 1935 года американский литературный критик Эдмунд Уилсон получил от Фонда Гуггенхайма грант на поездку в Россию. В этой стране он мечтал получить ответы, которые тщетно искал, наблюдая тернистый путь американского капитализма. Об Уолтере Дюранти говорили, что тот охотно принимает западных гостей в своих московских апартаментах, и, с боем добыв себе визу (пришлось даже обращаться за помощью к Горькому), Уилсон навестил журналиста, а потом, когда тот уехал в отпуск, поселился в его квартире.