Андреа Питцер - Тайная история Владимира Набокова Страница 37

Даже сподвижникам Гитлера было о чем волноваться. В конце июня – начале июля 1934 года на потенциальных соперников устроили облаву – Ночь длинных ножей, – за которой последовали аресты и казни. В процессе летних чисток погибли, по официальным данным, больше восьмидесяти, по неофициальным – больше тысячи человек.

Вера с нарастающим ужасом читала немецкие газеты, – зато Владимира известия о расстрелах, о которых пресса трубила по всему миру, вполне могли обойти стороной. В разгар работы над «Даром» его посетило вдохновение. На сумасшедшей скорости закончив книгу вчерне, он принялся за новую и писал ее все три дня арестов и убийств, которые больше чем на десять лет закрепили власть за нацистами.

Героя антиутопии «Приглашение на казнь» Цинцинната Ц. где-то в другой вселенной приговаривают к смерти по обвинению в «гносеологической гнусности». Действие, укладывающееся в девятнадцать дней между приговором и казнью, разворачивается в крепости, изменчивой, как театральные декорации. Индивидуалист Цинциннат вынужден противостоять сговорившимся против него тюремщикам, жене и родне, которые стали как будто чужими, и развратной девочке с красно-синим мячом.

В качестве кафкианского наказания за «порочность мыслей» (предвосхитившую «мыслепреступление» Джорджа Оруэлла) Цинцинната не ставят в известность о дате исполнения приговора. Когда герой задумывается, нельзя ли избегнуть казни, другой заключенный говорит ему, что только «в детских сказках бегут из темницы».

В тюрьме царит атмосфера цирка – тот же товарищ по заключению вдруг становится на руки и проделывает акробатический трюк. Скоро и вся его сущность перевернется, ибо на самом деле это будущий палач Цинцинната. Свои последние дни Цинциннат проводит в меняющейся, неустойчивой реальности и только на плахе понимает, что из этой реальности можно выйти, что он может освободиться силой собственного ума. В последний момент Цинциннат под негодующие возгласы тюремщиков, которым испортили представление, сползает с эшафота и мир начинает рушиться.

«Приглашение на казнь» стало для Набокова уже третьим романом (после «Отчаяния» и «Дара»), в котором протагониста лишают свободы не за поступки, а за мысли, слова или за саму его личность. Истории героев-узников разнятся – от чистой фактографии до полнейшей фантастики, но, демонстрируя безумие полицейского государства, Набоков нащупывает новую тему, которой посвятит следующие тридцать пять лет своей жизни.

Берлин 30-х вряд ли можно было удивить сказкой-антиутопией: чудовищная комедия полицейского государства каждый день разворачивалась прямо на глазах у жителей. Однако сочиняя свою версию, Набоков мог поворачивать историю в нужное русло, сохраняя над ней некоторый, пусть и воображаемый, контроль.

Гонораров, которые Владимир получал за книги и рассказы, по-прежнему не хватало, а у Веры с работой становилось все хуже. Она организовывала экскурсии по городу для американцев, служила во французском посольстве в Берлине и занималась переводами, чтобы оплачивать медицинские счета отца, доживавшего последние месяцы. Все это время Вера не прекращала редактировать и перепечатывать сочинения Набокова. Теперь положение усугубилось: семья выросла, а нацистские законы против евреев окончательно лишили ее заработка.

Поначалу на эти ограничения смотрели сквозь пальцы. Нуждаясь в стенографистке, нацисты пригласили Веру поработать на проходившем в Берлине Международном конгрессе производителей шерсти, где она записывала речи четырех министров. Когда Вера объяснила, что она еврейка, и поинтересовалась, не смущает ли это нанимателей, те удивились, почему она думает, что их это интересует.

Но большинство нанимателей это очень даже интересовало. Случайные заработки подворачивались все реже, а опасностей для Веры становилось все больше. Набоковы понимали, что рано или поздно им придется уехать. Но вот куда?! Несмотря на удачный опыт сестры Сони, Франция настораживала Веру, потому что там русским эмигрантам с большой неохотой выправляли документы и разрешения на работу.

Где больше шансов выжить?

Набоков снова отправился в Брюссель. После литературных чтений он повидался с братом Кириллом и поехал во Францию. Двоюродный брат Николай с женой и маленьким сыном перебрался в Америку, поэтому Владимир опять остановился у Фондаминских, и те устроили ему обед с Иваном Буниным, который ценил, но недолюбливал молодого литературного узурпатора. Набокову не понравилось, что ему навязали эту встречу, и в письме к жене жаловался на ужасно проведенный вечер.

Нобелевский лауреат расхваливал блюда русской кухни, не стеснялся крепкого словца и жаждал обсудить «конец истории» – тогда казалось, будто он уже наступает, – но Набоков его не поддержал. Когда они встали из-за столика, Бунин сказал: «Вы умрете в страшных мучениях и совершенном одиночестве».

Вечером 8 февраля Набоков снова выступал перед парижской публикой и был восторженно ею встречен. Возвращаясь в Брюссель без визы, он воспользовался уловкой, подсказанной знакомыми по «Современным запискам» эсерами, частенько пересекавшими границу нелегально: незаметно пересел из одного поезда в другой и потихоньку въехал обратно на бельгийскую территорию.

Оттуда Набоков отправился в Берлин и, вероятно, вспоминал о Париже как об утраченном рае: в Германии с размахом внедряли в жизнь нюрнбергские законы о чистоте расы. Евреям запрещалось состоять на службе и голосовать. Браки и внебрачные связи между евреями и немцами категорически воспрещались. Евреям также нельзя было появляться в государственных больницах, парках, библиотеках и на пляжах. Они не могли работать журналистами и врачами. Еврейских профессоров изгоняли из университетов.

И все это на фоне регулярных вспышек насилия. Всего через несколько недель после возвращения Набокова из Франции это насилие приняло более организованную форму. Гитлер начал усиливать военное присутствие в Рейнской области, по линии французской границы, и объявил обязательную двухлетнюю воинскую повинность. Он почти в открытую готовился к войне.

Однако благодаря неустанным усилиям цензуры жителям других стран было трудно разобраться, что же на самом деле происходит в Германии. Пугающие рассказы об убийствах и нападениях просачивались наружу, но за границей подозревали, что журналисты сгущают краски; симпатизирующие немцам европейцы отмахивались от подобных сообщений, считая их пропагандой.

Все же образ Германии в зарубежной прессе получался мрачноватым, и немецкое правительство решило поработать над международной репутацией страны. Репортеров уверяли, что лагеря строить перестали, а по отношению к евреям проводится более мягкая политика. Поубавился запал нацистской риторики, пропали знаки, запрещавшие евреям вход в рестораны и другие общественные места.