Артем Драбкин - «Сапер ошибается один раз». Войска переднего края Страница 38

Как раз один из работников госпиталя, пожилой литовский еврей, получил разрешение на реэвакуцию на родину, и мне дали его в сопровождающие. Целый месяц на поездах мы добирались до Минска, а оттуда на попутных машинах до Вильнюса.

— Каким было для вас возвращение в родной город?

— С вокзала я сразу явился в комендатуру, и там первым делом мне сказали: «Ты постарайся побыстрее поменять военную форму на гражданскую одежду и не носи в открытую свои ордена-медали. У нас солдат и так каждый день убивают». До последнего момента я надеялся, что кто-то из моих родных еще жив, но напрасно. Моя мать и младший брат погибли в гетто, выжил только средний брат, Израиль, сумевший в первые дни войны выбраться из Минска на восток. С ним мы случайно во время боя встретились в Литовской дивизии, он воевал пехотинцем в 249-м стрелковом полку 16-й стрелковой дивизии.

Вся моя вильнюсская родня — свыше 80 человек — была поголовно истреблена немцами и литовскими полицаями-карателями. Я пошел к дому своего деда, на улицу Панская, дом № 5. Мой дед был кузнецом, имел большую кузницу, а в помощниках держал местного литовца, который до тридцать девятого года выдавал себя за поляка. Я еще не дошел до этого дома, как меня заметила бывшая соседка-полячка и рассказала, что в первый же день, как только немцы зашли в Вильнюс, этот литовец привел в дом к деду немцев. Немцы тут же увели деда на расстрел, а сам помощник занял со своей семьей дедовский дом. Соседка предупредила: «Не ходи туда один. Он с бандитами связан и сам бандюга отъявленный. Тебя сразу убьют, что ты сможешь сделать в одиночку, на костылях?» У меня с собой не было никакого оружия, я пришел в комендатуру и попросил дать мне одного вооруженного бойца в помощь. Приходим в дом деда, открывает дверь молодая полячка и говорит, что хозяин еще вчера куда-то ушел и не вернулся. Сбежал в лес, одним словом. А на следующий день и эта полячка, оказавшаяся дочерью бывшего дедовского помощника, тоже сбежала из города. Но я так и не остался в дедовской квартире, в ней все напоминало о моих погибших родных, и постоянно находиться в этой атмосфере горя и потери было выше моих сил.

Я отдал ключи от квартиры в жилуправление и попросил другое жилье. Меня поместили в общежитие для инвалидов войны. Ночью мы не выходили на улицы: обстановка была неспокойной, тут и там в городе возникали перестрелки с поляками из Армии Крайовой и литовскими партизанами. Но жить как-то было надо…

Еще в Самарканде я окончил курсы бухгалтеров, созданные для инвалидов войны, и в вильнюсском горисполкоме мне, как бывшему фронтовику, дали направление на работу в местный промкомбинат, где до середины пятидесятых годов я проработал начальником отдела кадров. В 1954 году, когда началась репатриация бывших польских граждан из СССР, я уехал в Польшу, а еще через три года эмигрировал в Израиль.

Жалин Петр Кондратьевич

(интервью Юрия Трифонова)

— Я родился 14 сентября 1926 года в деревне Лисова Буда Жуковского сельсовета Монастырщинского района Смоленской области. Родители мои были крестьянами-бедняками, в семье было девять детей. Отец был участником Русско-японской войны 1904–1905 годов, был там ранен и стал инвалидом. В колхозе он работал плотником, мама была простой колхозницей и воспитывала детей, она и лен полола, и выбирала, и жала, раньше все это делали серпами. В школу я пошел в 1934 году, закончил 7 классов до войны. Когда началась война, чувства были сложные. У нас радио не было, а 22 июня как раз воскресенье, мы были на рыбалке. Наши деревенские ездили в город на базар, приезжают и говорят: «Война!» Плач, шум, крик, начали всех забирать в армию. Двое моих старших братьев сразу попали на фронт. Василий, 1920 года рождения, погиб под Москвой, он еще до войны пошел в армию, должен был осенью демобилизоваться, а тут война началась. Среднего брата Павла, 1923 года рождения, сразу мобилизовали, он был ранен на фронте и после войны вернулся без пальцев.

После начала войны мы в деревне сразу увидели, как немецкие самолеты летали и бомбили Смоленск, причем мотались над городом, как по своей территории. У нас был большой аэродром возле города Починок, фашисты на него сильно налетали, хорошо помню. Помню, как наши с земли самолеты прожекторами искали, потому что немцы ночью налетали. И когда их сбивали, было видно, как немец ночью летит и горит. Мы, мальчишки, с восторгом смотрели за этим. Я очень хотел на фронт, но почти сразу мимо нашей деревни начали отступать советские солдаты, утомленные, подавленные, ведь кому охота отступать? Но что поделать, противник тогда сильно жал, приходилось. Что уж говорить, немец тогда везде господствовал, и листовки они много бросали на русском и белорусском языках, мы же были рядом с Белоруссией. В листовках были даже такие строки: «Девочки и дамочки — не копайте ямочки, а то наши таночки зароют ваши ямочки». Ведь мы, молодежь, копали траншеи, а как же. Мобилизовали нас местные власти, и военные из райвоенкомата заставляли всех жителей копать. Мы вели линии окопов и траншей от райцентра, от Смоленска мы находились в 50 километрах. Но основные бои велись в районе Смоленска, там немцы наступали, но наши немного задержали их.

К нам в деревню немцы особо не пошли, не было необходимости, они на Смоленск наступали. Потом, когда мы уже в тылу находились, они заезжали на мотоциклах, ловили окруженцев, которые оставались у нас, — куда им было деваться, ведь кушать же надо. Во время оккупации мы были в стороне от немецких гарнизонов, у нас в деревне части не стояли, но регулярно немцы заезжали, трепали хозяйство, особенно любили брать яички и курей-гусей. Вообще еду забирали подчистую. Старостой избрали кого-то из колхоза, но в округе всем заправлял староста Александров Афанас из Кулачовки, он сильно с немцами сотрудничал, его за это позже партизаны расстреляли. В полицаи у нас пошел Титов, но он ничего плохого не делал, только хорошее, после освобождения он попал в штрафной батальон, остался живой, его ранили там, в итоге он до Германии дошел. Он в оккупации никому ничего плохого не делал. Также немцы любили нас мобилизовывать на работы — снег расчищать. Они жили в домах, а мы расчищали к домам дорожки. Хочешь не хочешь — с нами не церемонились, в случае чего сразу под задницу коленом или прикладом, и пошел на работу.

Освободили нас в сентябре 1943 года. Сначала была тишина, а потом поблизости резко артиллерийские снаряды стали рваться, но в деревне ни наших, ни немцев не было. Потом появились немцы, они хотели в деревню зайти, но у нас скрывался один беглый военнопленный, он где-то достал автомат и из своего дома немцев в деревню не пустил, открыл огонь. Немцы на краю деревни остановились и внутрь не сунулись. Потом часа через полтора появились наши солдаты. Такая радость была — свои, кровные пришли! Сразу восстановили советские органы власти, колхоз и военкомат заработали. Мы начали пахать на коровах и лопатами копать землю, трудно было, но все равно урожай обеспечивали. В апреле 1944 года меня призвали в армию по повестке, но я и сам очень хотел на фронт. Со мной был товарищ, одногодок Жалин Александр Афанасьевич, однофамилец, но не родственник, его потом тяжело ранило в обе ноги. Нас поначалу чуть не разъединили, меня хотели в один полк отправить, а его в другой, тогда я сказал, что он мне двоюродный брат. Был приказ родственников не разъединять, и так мы с ним и служили вместе до его ранения. Никакой медкомиссии мы не проходили, забрали сразу, и мы пешком направились в Дорогобужский запасной саперный полк в Смоленской области. Там мы пробыли два месяца, нас обучали саперному делу. Форму сразу выдали, мне попалась шинель английская, а вот брюки, гимнастерку, пилотку и ботинки дали наши. Я ботинки не взял, потому что у меня были хорошие, почти новые немецкие сапоги. Дело в том, что немцы привозили в деревню и меняли на продукты свою одежду и обувь. Отец тогда сапоги на яйца выменял, а то мне уже нечего надевать было. Обмундирование немцы тоже привозили, наши люди брали, надо же было надевать что-то. Английская шинель была новенькая, а вот форму мне дали с одного нашего солдата, который на фронт не пошел и стал пополнение обучать, а меня в его ношеное обмундирование одели. Кстати, под конец обучения и шинель мою английскую этому солдату отдали, а мне выдали нашу.