Виктор Афанасьев - «Родного неба милый свет...» Страница 38

В начале 1804 года Карамзин женился во второй раз — на побочной дочери князя Андрея Ивановича Вяземского Екатерине Андреевне Колывановой — и почти весь год работал теперь в подмосковном имении Вяземских Остафьеве близ Подольска. Здесь у него сложился твердый распорядок дня. Сюда приезжали к нему друзья, не раз бывал и Жуковский.

…В январе 1804 года Бекетов выпустил первый том «Дон Кишота» Флориана-Серванта в переводе Жуковского, это было изящное издание с несколькими гравированными портретами и иллюстрациями. Готовился к изданию второй том, а Жуковский занимался переводом третьего.

В один из зимних дней он получил в Мишенском письмо от Александра Тургенева, из Геттингена: «Помнишь ли, брат, что я первый познакомил вас? — писал он о своем брате Андрее. — Может быть, вы бы и никогда друг о друге не узнали, если бы не я, если б наше пансионское товарищество не свело меня с тобою. Помнишь ли еще, брат, что уже с другого свидания вашего с ним вы уж узнали и полюбили друг друга?»

Александр будил воспоминания. Целая жизнь позади! И кажется — что осталось, кроме душевных страданий и одиночества? Но как сказал в своей «Элегии» Андрей:

И в самых горестях нас может утеилатьВоспоминание минувших дней блаженных!

Эти строки будут в течение всей их жизни припоминаться и Александру Тургеневу и Жуковскому.

Ему хорошо было в Мишенском. Но все больше думалось ему о том, что в собственном углу — где-нибудь в ближайших окрестностях — уединение было бы более плодотворным. С помощью Марии Григорьевны и Елизаветы Дементьевны он собрал деньги. В Белеве, в Казачьей слободе, весной начались работы: плотники строили дом по чертежу, сделанному самим Жуковским. Место он выбрал прекрасное — самую высокую точку обрыва над Окой.

Какой свободой, каким покоем дышали в лицо Жуковскому заокские луга! Внизу сверкала синева реки, справа виднелась Васькова гора и холм родного Мишенского, а между ними — на валу городища — чуть белело пятнышко беседки, которую девицы Юшковы и Вельяминовы прозвали Греевой элегией. Он будет видеть ее из окна своего дома — он наметил по чертежу во втором этаже большое итальянское окно с полукруглым верхом.

Мерзляков писал из Москвы: «Нынешний год загуляем к тебе с Воейковым, к которому сегодня едем в Рязань месяца на полтора. Дожидайся, брат. Нам не надобно твоего дома, если он не отстроен: мы проживем в палатке. Стихи твои будут нагревать сердца наши, а твоя ласковая, простая дружба украсит самые прекрасные виды, представляющиеся с крутого берега Оки, где строится твоя храмина… Приедем с Воейковым в Белев и поговорим обстоятельно».

Дом еще не был достроен, а Жуковского уже стали одолевать противоречивые мысли. С одной стороны, ему хотелось спокойного уединения, с другой — новых впечатлений, которые давали бы пищу для размышлений и работ в этом уединении. Он стал даже подумывать о длительном путешествии за границу. Хотелось побывать в Петербурге: «видеть один из лучших театров, слышать прекрасных певиц и певцов, посещать кабинеты картин, статуй».

«Надобно решиться сделать план своей жизни, — думал он. — План верный и постоянный».

Осенью поехал в Москву. Побывал в Остафьеве. Карамзин работал над первым томом русской истории: он похудел, заметно постарел, стал сосредоточенным, немногословным. От него отошли почти все знакомые, так как им сделалось скучно — Карамзин говорил только о русской истории и разучился вести приятные, но пустые светские разговоры… Приезжали друзья неизменные: Дмитриев, Василий Пушкин, Жуковский…

Кабинет Карамзина был во втором этаже: большое окно в парк, низкие книжные шкафы красного дерева, стол из некрашеных сосновых досок, второй стол в виде пюпитра — для чтения летописей и грамот; несколько жестких стульев. Карамзин вставал в 8 часов утра и до девяти в любую погоду гулял пешком или верхом, в девять завтракал вместе с семьей и потом работал в кабинете до четырех часов, не делая перерывов. Иногда работал и вечером. Ездил в подмосковные монастыри за старинными книгами, грамотами, в Москву… Все дивились: это был другой, новый Карамзин!

«Ах, как жаль, — думал Жуковский, — что Андрей Тургенев не дожил до этого! Теперь бы он не сказал, что Карамзин пишет только изящные мелочи. Ведь это он, именно он, взялся за постройку грандиозного здания! Один!»

6

В первых числах января 1805 года Жуковский опять приехал в Москву — нужно было побывать у Бекетова, готовившего к печати второй, третий и четвертый тома «Дон Кишота». Остановился у Прокоповича-Антонского, в его флигеле во дворе Университетского пансиона. Инспектор гордился своим бывшим учеником, верил в его литературное будущее и советовал ему отправиться в путешествие за границу, обещая дать на дорогу — в долг — три тысячи рублей. Жуковский посещал иногда — как гость — класс русской словесности, который теперь вел Николай Кошанский,[58] и пансионеры, узнавая его, говорили: «Это сочинитель Жуковский, переводчик Греевой элегии».

13 января Жуковский был уже в Мишенском, так как одна из его многочисленных племянниц — Авдотья Петровна Юшкова — выходила замуж. Ее будущего мужа — Василия Ивановича Киреевского — Жуковский хорошо знал: это был несколько чудаковатый, но добрый человек, сосед по Мишенскому — его поместье Долбино находилось в нескольких верстах от Белёва.

16 января Жуковский снова в Москве. На этот раз он застал здесь Александра Тургенева, возвратившегося домой из Геттингена: они договорились весной съездить вместе в Петербург, где Тургеневу нужно было уладить свои служебные дела. Мерзляков был вызван в Петербург — его прочили в учителя к великим князьям, но это из-за чего-то сорвалось, и он вернулся в Москву.

Они втроем — Тургенев, Мерзляков и Жуковский — часто бывали у Дмитриева, который уговаривал их всех никуда не ездить, осесть в Москве и начать издание нового литературного журнала. Мерзляков между тем снова начал читать лекции в университете; Жуковский несколько раз ходил слушать: это были лекции по теории поэзии — о высоком и прекрасном, о гении, о выборе в подражании и т. д. Слушать его было большое удовольствие. Жуковский уговаривал его ехать с ним за границу. Эти разговоры были настолько серьезны, что Мерзляков начал хлопоты об отпуске для учения в Европе, а Иван Петрович Тургенев решился отпустить с ними своего третьего сына — Николая,[59] который оканчивал Благородный пансион. Жуковский писал в Петербург Блудову, приглашал и его ехать за границу: год учиться в Париже, год — в Геттингене, затем год или полтора путешествовать по Европе. Потом вернуться и начать издание своего журнала. Отъезд он намечал приблизительно на май. А в марте он вместе с Тургеневым поехал в Петербург, как писал Тургенев одному из своих приятелей: «Он прогуляться только едет, а я, бедный, на досаду и на поклоны».