Леонид Самутин - Я был власовцем Страница 39

В феврале завершилась сталинградская катастрофа немцев. Армия Паулюса капитулировала. Немцы объявили трехдневный траур и были раздражены и злы. Свою злость они сорвали на евреях. В Слуцке было большое гетто. Однажды утром мы узнаем, что гетто горит, а его обитателей немцы вывозят за город и там расстреливают. Нас всех охватило общее чувство омерзения к этому чудовищному делу и вместе с тем страх, не бросят ли и нас немцы на помощь себе туда же. Однако этот страх был неоснователен. Как оказалось потом, и мысли такой у немцев относительно нас не возникало. У них были «специалисты» по таким делам, дилетантов им не было нужно. Мы же только с расстояния трех километров видели, как догорали дома гетто, как выезжали за город большие черные крытые брезентом машины и скрывались вдали. Из города доносились до нас звуки редких одиночных выстрелов.

Уже через два дня мы снова были в пути.

Оказалось, Гиль добился согласия немцев на предоставление ему в качестве опыта целого района для самостоятельного управления, без вмешательства немцев. Он выдал им обязательство очистить предоставленный ему район от партизан, установить свою местную администрацию и выполнять поставки, требуемые немцами с населения. Такой район ему был предоставлен к северо-востоку от Молодечно с центром в небольшом селе Лужки, на берегу речки Мнюта-Шоша.

Маленькое белорусское село Лужки с церковью, стареньким священником и такой же старенькой матушкой. Когда мы прибыли, батюшка отслужил молебен за дарование победы христолюбивому воинству. А «христолюбивое воинство» тем временем разбрелось по дворам в поисках самогона, а также и «в рассуждении, чего бы покушать». В селе было довольно много пустых домов, даже и с сохранившейся обстановкой. Нам с Точиловым достался один такой уютный домик, имевший внизу три просторные комнаты, кухню и летнюю комнату наверху с выходом из нее на чердак.

Ох, как выручила меня потом такая планировка дома!

Вскоре после нашего прибытия в Лужки туда же приехал А.Э. Блажевич, теперь уже майор, во главе большого отряда численностью около 800 человек, который назывался Второй Дружиной. Наша основная Дружина была переименована в «Первую». Вскоре начались всевозможные реорганизации. Немецкий фербиндунгсштаб оставался при нас, но не видно было, чтобы он как-то вмешивался во внутреннюю жизнь обоих отрядов. Очень скоро обе Дружины сливаются в один отряд, названный Первым русским национальным полком. Гиль и Блажевич получают звания полковников, Точилов – майора, мне дают старшего лейтенанта, все ветераны также получают повышения. Командиром полка назначается Гиль, его уже зовут только по псевдониму – Родионов, начальником штаба тот же загадочный, теперь тоже полковник, Орлов, а Блажевич возглавил Службу Безопасности, этакое доморощенное «СД».

К нашему удивлению, он привез с собой в качестве самого ближайшего своего помощника бывшего генерал-майора Богданова, которого мы знали еще по Сувалкам, только теперь бывший генерал состоял при особе Блажевича в чине капитана. Бывший генерал в чине капитана состоит на побегушках у бывшего капитана же, теперь майора! Черт знает, что происходит в этом мире! Пересудов и насмешек всякого рода было без числа. Но при общих повышениях не был забыт и бывший генерал. В новом штабе и он уже числился теперь в звании майора, и его Блажевич взял к себе в свой отдел Службы Безопасности в качестве заместителя и начальника следственной части.

Постепенно прояснялось, откуда прибыла, как возникла и какую «биографию» имела эта Вторая Дружина. Оказалось, что она была сформирована Блажевичем (точнее, конечно, немцами с помощью Блажевича) в Люблине, где он был оставлен в прошлом году, когда нас увезли в Смоленск. Люди из Второй Дружины были не очень-то разговорчивы о своих делах в Люблине, но по отдельным их отрывочным рассказам и по бахвальству самого Блажевича нетрудно было установить, что в Люблине они занимались не чем иным, как истреблением евреев! Это было видно уже и по тому, что Блажевич приехал в персональном вагоне, битком набитом всевозможным дорогим имуществом. Заняв под свою особу целый большой дом в Лужках, он набил весь этот дом своим имуществом и все хвастал перед другими офицерами этим богатством. Мы же с Точиловым у себя «дома» между собой говорили: «И это ведь вчерашние коммунисты, члены партии! И Гиль, и Блажевич, и, уж конечно, Богданов, – все были коммунистами и не скрывали это в лагере. Сколько же еще таких людей найдется у большевиков в их партии?»

Под Службу Безопасности был также отведен целый дом с большим подвалом, немедленно оборудованным под внутреннюю тюрьму, сразу же и заполненную заключенными из своих же дружинников, арестованных по доносам за симпатии к красным, и местных жителей за связи с партизанами. Допросы арестованных вели Блажевич и Богданов, сопровождая их зверскими избиениями несчастных людей, и трудно сказать, который из них уступал другому в этих истязаниях. До нас с Точиловым доходили глухие слухи об этих делах главным образом через наших ординарцев, которые сами кое-что узнавали от ординарца Блажевича. Ординарец Точилова Карпенко еще в лагере дружил с парнем, которого потом Блажевич выбрал себе в ординарцы.

Из своей тюрьмы Блажевич с Богдановым редко кого выпускали. Разве кого из местных жителей, за которых их родные привозили богатый выкуп. У нас с Точиловым произошло знакомство с молодой русской женщиной, эмигранткой, младший брат которой попал в застенок Блажевича. Наше с Точиловым заступничество не привело ни к чему. Но парня все-таки выпустили. Потом на мизинце Блажевича мы увидели дорогое бриллиантовое кольцо, которое мы не раз видели раньше на пальчиках нашей знакомой…

Блажевич придумал еще в Люблине знамя для своей Второй Дружины – огромное черное бархатное полотнище с вышитыми золотом черепом и костями. Вышивали, конечно, евреи, после расстрелянные. Это чудовищное знамя он и повесил теперь на высокой мачте над домом своей «Службы», и казалось, что черная тень его покрыла все тихое сельцо Лужки. Начался самый мрачный период существования Дружины, теперь уже – полка… Точилов вечерами ходил из угла в угол большой комнаты, служившей нам столовой и тихо стонал: «Что же это делается? Кто дал нам право распоряжаться жизнями людей? Чем это все кончится?» Я сердился, когда слышал это «нам», и выговаривал ему: «Сергей Петрович, мы-то с вами здесь при чем? Не мы ведь творим эти безобразия, а Блажевич с Богдановым, они и виноваты…» Он останавливался и говорил, сверкая глазами сквозь очки: «Все мы виноваты…»

Свою работу мы как-то само собой свернули – на общем фоне той жизни, которая сложилась с приездом Блажевича и его людей, нам нечего было говорить людям, не с чем было идти к ним. Опять нас спасало то, что над нами никто не стоял, никто и не требовал от нас никакой работы. Немцы не вмешивались, а Гилю было наплевать на все. Он завел себе молодую бабу и все больше пил. Вокруг него создавался все более узкий круг прихлебателей и собутыльников. Я не был вхож в этот круг, но Точилов какое-то время принадлежал к нему и приносил мне все более и более пугавшие меня рассказы о полной безыдейности, царящей в этом кругу, о бесперспективности всего дела, о воцарившемся настроении, которое точнее всего описывается, как «пир во время чумы».