Марианна Басина - Петербургская повесть Страница 39

— Нема лучше, как у нас, Якиме ступив — уж и в хати, а тут дерысь-дерысь!

Прочитав «Старосветских помещиков», Щепкин, лукаво улыбаясь, сказал Гоголю:

— А кошка-то моя.

Случай с появлением одичавшей кошки, которую Пульхерия Ивановна приняла за вестницу близкой смерти, действительно произошел с бабкой Щепкина, и Щепкин как-то рассказал об этом Гоголю.

Однажды Анненков застал у Гоголя пожилого человека, который подробно, со знанием дела рассказывал о поведении сумасшедших, об их нелепых идеях. Гоголь подсел и слушал. Когда стали расходиться и один из приятелей позвал пожилого господина, Гоголь сказал:

— Ты ступай… А они уже знают свой час и, когда надобно, уйдут.

Сведения, полученные от гостя, пригодились в «Записках сумасшедшего».

Пушкин рассказывал, что описание степи в «Тарасе Бульбе» внушил Гоголю он. Один знакомый Пушкина хорошо и подробно описывал ему степи. Пушкин свел его с Гоголем, дал послушать рассказ. И в «Тарасе Бульбе» появилось великолепное описание степи, с пестрым морем цветов и трав, птичьим гомоном, со степными пожарами, лебедями, похожими на красные платки, летящие в зареве по ночному темному небу.

Для Гоголя ничего не пропадало даром.

«КАКОВ ГОГЕЛЬ?»

В «Авторской исповеди» Гоголь писал: «Обо мне много толковали, разбирая кое-какие мои стороны, но главного существа моего не определили. Его слышал один только Пушкин. Он мне говорил всегда, что еще ни у одного писателя не было этого дара выставлять так ярко пошлость жизни, уметь очертить в такой силе пошлость пошлого человека, чтобы вся та мелочь, которая ускользает от глаз, мелькнула бы крупно в глаза всем. Вот мое главное свойство, одному мне принадлежащее, и которого, точно, нет у других писателей».

Обнаружив у Гоголя это удивительное свойство, Пушкин побуждал его засесть за большое сочинение, где это свойство могло бы проявиться во всей полноте. «Пушкин заставил меня взглянуть на дело сурьезно. Он уже давно склонял меня приняться за большое сочинение и наконец, один раз, после того, как я ему прочел одно небольшое изображение небольшой сцены, но которое, однако ж, поразило его больше всего мной прежде читанного, он мне сказал: „Как с этой способностью угадывать человека и несколькими чертами выставлять его вдруг всего, как живого, с этой способностью не приняться за большое сочинение! Это, просто, грех!“ Вслед за этим начал он представлять мне слабое мое сложение, мои недуги, которые могут прекратить мою жизнь рано; привел мне в пример Сервантеса, который, хотя и написал несколько очень замечательных и хороших повестей, но если бы не принялся за Донки-шота, никогда бы не занял того места, которое занимает теперь между писателями, и, в заключение всего, отдал мне свой собственный сюжет, из которого он хотел сделать сам что-то вроде поэмы и которого, по словам его, он бы не отдал другому никому. Это был сюжет „Мертвых душ“».

Пушкин уже с первых шагов Гоголя разглядел в нем необычайный талант, радовался этому, гордился тем, что Россия, несмотря ни на что, не оскудевает талантами.

«Каков Гогель?» — писал он Вяземскому после выхода «Вечеров на хуторе». Гоголь интересовал его. И чем дальше, тем больше. Имя Гоголя замелькало в письмах Пушкина, в его дневнике. 1833 г. 3 декабря: «Вчера Гоголь читал мне сказку: Как Ив. Ив. поссорился с Ив. Тимоф.[3] — очень оригинально и очень смешно». 1834 г. 7 апреля: «Гогель по моему совету начал Историю русской критики». 3 мая: «Гоголь читал у Дашкова свою комедию».

Бывая поблизости от Малой Морской, Пушкин заходил к Гоголю узнать, что тот пишет. Если не заставал его дома — досадовал, рылся в бумагах, искал, нет ли нового. «Они так любили барина, — рассказывал Яким. — Бывало, снег, дождь, слякоть, а они в своей шинельке бегут сюда. По целым ночам у барина просиживали, слушая, как наш-то читал им свои сочинения». Пушкин твердил Гоголю: «Пишите, пишите». Слушая его чтение, от души хохотал и уходил с Малой Морской довольный и в духе.

Но не все, что читал Гоголь, смешило Пушкина.

Однажды, придя к Гоголю и устроившись поудобнее в углу его дивана, Пушкин приготовился слушать первые главы «Мертвых душ». Сначала он улыбался. Но улыбка постепенно сошла с его лица, и чем дальше слушал, тем мрачнее становился, а когда чтение кончилось, он произнес голосом, исполненным тоски:

— Боже, как грустна наша Россия!

«К Пушкину, бывало, на неделю раза три-четыре с запиской хожу или с письмом», — вспоминал Яким. Сам Гоголь старался пореже захаживать к Пушкину. Большая шумная квартира, красавица Наталья Николаевна, ее незамужние сестры, жившие тут же, маленькие дети, куча прислуги… Гоголь предпочитал видеться с Пушкиным у себя. Его удивлял образ жизни Пушкина: «Пушкина нигде не встретишь, как только на балах. Там он протранжирит всю жизнь свою, если только какой-нибудь случай и более необходимость не затащут его в деревню».

Гоголь не знал всех обстоятельств жизни Пушкина: Пушкин и рад был уехать в деревню, да его не пускали.

В августе 1834 года Гоголь писал Максимовичу: «Город весь застроен подмостками для лучшего усмотрения Александровской колонны, имеющей открыться 30 августа. Офицерья и солдатства страшное множество и прусских, и голландских, и австрийских». Открытие на Дворцовой площади памятника Александру I — огромной колонны, вытесанной из цельной гранитной глыбы, было обставлено с невероятной помпой — парадом войск, парадом кораблей на Неве, великолепной иллюминацией. Пушкин записал в своем дневнике: «Я был в отсутствии — выехал из П. Б. за пять дней до открытия Александровской колонны, чтоб не присутствовать при церемонии вместе с Камер-юнкерами — моими товарищами».

Царь хотел, чтобы Наталья Николаевна танцевала на придворных балах, и пожаловал Пушкину звание камер-юнкера. Это было оскорблением. Камер-юнкерство — самое низшее придворное звание — давали юнцам, а тут его получил тридцатипятилетний Пушкин. Он должен был напяливать свой придворный мундир и, удерживая ярость, таскаться за женой по балам.

Гоголь не знал всей меры зависимости Пушкина от царя, от шефа жандармов Бенкендорфа. Но то, что Пушкина душит цензура, что ему не разрешают печатать многого, что в журналах и в обществе кричат, будто талант Пушкина упал, будто Пушкин уже не тот, — это Гоголь знал. Знал, возмущался, принимал близко к сердцу. И первый в своих «Арабесках» сказал о Пушкине так, как никто не говорил: «При имени Пушкина тотчас осеняет мысль о русском национальном поэте. В самом деле, никто из поэтов наших не выше его и не может более назваться национальным; это право решительно принадлежит ему. В нем, как будто в лексиконе, заключилось все богатство, сила и гибкость нашего языка. Он более всех, он далее раздвинул ему границы и более показал все его пространство. Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа: это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет. В нем русская природа, русская душа, русский язык, русский характер, отразились в такой же чистоте, в такой очищенной красоте, в какой отражается ландшафт на выпуклой поверхности оптического стекла».