Грэм Робб - Жизнь Бальзака Страница 39

«Вы несчастны, я знаю, но в вашей душе таятся богатства, о которых не подозреваете вы сами и которые еще могут вернуть вас к жизни.

Когда вы впервые явились мне, вы ступали с таким изяществом, которое окружает любое создание, чьи страдания идут из сердца. Я люблю тех, кто страдает, даже не зная их. Таким образом, для меня ваша грусть послужила притяжением, ваши несчастья – магнитом, и с того мига, как вы раскрыли всю красоту своего ума, все мои мысли непроизвольно льнут к сладким воспоминаниям, которые я о вас храню»241.

Эта «молодая душа» была «обычно наполнена самонадеянными сантиментами», но решила теперь жить без надежды, хотя первая реплика Бальзака о возможности вернуться к жизни предполагала что угодно, только не отчаяние. Одно небольшое противоречие следует за другим: он был «крайне робок, ужасно влюблен и так целомудрен, что не смел признаться в любви». Он искал лишь ее сочувствия и собирался предложить взамен свою «незапятнанную и непорочную душу». Затем следует другое противоречие: ответ необходимо было послать на имя некоего «г-на Манфреди», человека с байронической фамилией, намекавшей на итальянское происхождение. Для начитанной дамы итальянская фамилия указывала и на то, что «молодая душа» не удовольствуется такой малостью, как письмо. Сентиментальная страсть к преувеличениям никоим образом не является необычной в любовных письмах того времени. Возвышенные пассажи были обычным приемом в любовной игре среднего класса. У Бальзака было больше практики, чем у большинства, и теперь он эксплуатировал клише куда искуснее и выгоднее для себя, чем в своих романах. Он нашел новую точку приложения своих сил; настоящую ценительницу, которая была бесконечно умнее и требовательнее завсегдатаев публичных читален.

Большинство уловок, которыми пользуется Бальзак в своих письмах к Лоре де Берни, потом всплывут на страницах «Человеческой комедии». Обычно он так подробно и с такой очевидной радостью раскрывает их, что трудно поверить, будто они способны подвести. Например, второе его письмо к г-же де Берни было, по его словам, «последним». На сей раз он избрал тактику (как он ее сам назвал) «унижения» и обезоруживающей честности. Доказательство последнего состояло в том, что он послал мадам де Берни стихи другого поэта, Андре Шенье. На самом деле стихотворение написал Бальзак, его смысл очевиден всем, кто хотя бы поверхностно знаком с эротическими эвфемизмами: «наивную» бабочку ужалила пчела, и она «умирает» среди лепестков презрительной красной розы. Честность – печать гения – пришла в следующей фразе: «Молодой повеса один миг смотрел в колодец, и ему показалось, будто он разглядел голову богини, которая там пряталась; но, может быть, он увидел лишь собственную голову». Этот трогательный самоанализ был тактическим приемом, приглашавшим собеседника ринуться в брешь.

Можно предположить, что вначале г-жа де Берни долго сопротивлялась. У нее дети и муж, и потом, она слишком стара. Ее старший сын, умерший в 1814 г., был ровесником Бальзака. Последнее, с точки зрения влюбленного молодого человека, – еще один довод за, и репертуар романиста далеко не исчерпан. Приписав собственные стихи Шенье, он послал ей длинное определение того, что значит полюбить: «Любить – значит терять все признаки индивидуальности, жить жизнью другого». Учитывая обстоятельства, замечание довольно странное. Если бы мадам де Берни прочла недавний перевод «Мельмота-скитальца», она бы, может быть, заметила любопытное сходство в нескольких местах… Еще одним средством, позволившим Бальзаку сочетать ухаживание с написанием романов, послужил обычай вкладывать слова в уста любимой: «Моя Богиня! Уверяю вас, будь я красивой сорокапятилетней женщиной, я вел бы себя по-другому, уверяю вас. Вначале я попробовал бы разгадать характер мужчины, который меня обожествляет». Результатом такой пробы, естественно, стала бы любовь, и он продолжал, чтобы избавить ее от необходимости самой делать выводы: «Я бы поддался любви и попытался заново открыть в этом чувстве радости юности, ее невинные иллюзии, ее наивность и все ее чарующие привилегии». И все же она не сдавалась. Бальзак воззвал к ее логике. Если ее принципы «философские», ей следует понять, что жизнью можно наслаждаться во всей полноте, не боясь проклятия; если она христианка, ей следует сказать себе: «Причинять кому-либо боль – преступление, преступление, которое я совершаю… Разве моя вина, если общество построено на неестественном фундаменте?» «Есть способ, – вот как ей полагалось думать, – никому не причинять боли». Бальзак все нетерпеливее жаждет ее. К апрелю 1822 г. он прибег к откровенным мольбам. Вскоре любовь довела его до грани отчаяния: «Мне нужно сердце, в которое я мог бы излить избыток чувствительности, поделиться пламенем, которое скоро совсем поглотит меня. Можно ли достичь близости, не связывая себя безвозвратными узами?» Он соблазнял свою избранницу, помимо всего прочего, предложением присматривать за ее детьми и быть их советником, ибо, как он указал с очаровательной наивностью, словно напоминая о том, как мало ей предстоит потерять, «некоторые отцы, в силу возраста или характера, плохо приспособлены к такой задаче».

Благодаря долгому сопротивлению мадам де Берни у нас появилась возможность изучить письма Бальзака и многое узнать о нем самом. Во-первых, тогда на него впервые подействовала разрушительная сила сексуальной фрустрации. Потом фрустрация красной нитью пройдет по всем его письмам к Эвелине Ганской, которая находилась на Украине, за много сотен миль от Парижа – города разврата. Бальзак уверяет, что неудовлетворенное плотское желание «замораживает» его и он становится «невменяемым». Неудовлетворенная страсть – одно из препятствий, которое способно было преградить путь его творческой энергии. Кроме того, неудовлетворенное желание – одна из важнейших тем его трудов – творческий инстинкт, который зовет более чем к одному исходу. Бальзаку не нужна была психолингвистика, он и так понимал, что желание творить и желание воспроизводить себя связаны не только в переносном смысле.

Вторая особенность Бальзака, наверняка связанная с первой, хотя редко упоминаемая в связи с ним, – его робость. Как обнаружила сама г-жа де Берни, высокомерно порицая мать Бальзака за несдержанность сына, робость не всегда проявляется в благоговейном молчании. Часто симптомом робости, этого ужасного недостатка, служат многочисленные ошибки. Робость ужасна, потому что вынуждает даже самых честных людей, таких как кузен Понс, хранить тайны, «делать свои сердца святилищем» – «явление, которое многие поверхностные люди переводят словом “эгоизм”»242. Бальзак не лгал, когда оплакивал причуду судьбы, снабдившей его «тройной дозой робости», и развивал свою мысль в страстном письме на двух страницах. Слова не всегда способны точно выразить правду. Его сердце, как он часто говорил Эвелине Ганской, оставалось тайной почти для всех, кого он знал; сердце служило самым потайным отделением китайской шкатулки243. Зная об огромном объеме его трудов, трудно предположить, что он иногда «лишался дара речи»; иногда неумение облечь свои мысли в слова – мощный стимул для того, чтобы начать писать. Знаменитая заметка в дневнике Бальзака, при всей ее кажущейся нелепости, довольно точно отражает его характер: «Моя жизнь – одно долгое молчание»244. И разумеется, важно, что Бальзак – единственный выдающийся писатель эпохи романтизма во Франции, который никогда не писал и даже не пробовал написать автобиографию.