Булат Галеев - Советский Фауст Страница 4

Так или иначе, в результате этого очередного побега очередного Термена, — после Бастилии, после Великой Французской революции, в ожидании очередной Великой, — и проросла, произрастала и расцвела в России одна из веточек альбигойского генеалогического древа, а в результате — 28 августа 1896 года родился герой нашей повести. Среди российских предков Льва Сергеевича за 200 лет можно найти не только талантливых художников и музыкантов, но и ученых, врачей. Отец Льва Сергеевича был известным в столице юристом. Мать музицировала, играла на рояле. Так что гены были неплохими, да и по крови «коктейль» был многообещающим: французы, немцы по отцовской линии; поляки, русские — по материнской. И главное — добротное аристократическое воспитание в старинной дворянской семье. В итоге — в 5 лет маленький Лева читает энциклопедию. Занимаясь музыкой, он одновременно взахлеб и самозабвенно увлекается техникой, физикой, чем поражает впоследствии своих однокашников в гимназии.

Впрочем, очаровательнее выглядит все это в воспоминаниях самого Льва Сергеевича: «Музыкой я начал заниматься с 9 лет, а электричеством с 7. Еще в детстве, начав учиться игре на виолончели, я ощущал большой разрыв между самой музыкой и способом ее механического получения. Электричество я чувствовал как нечто более тонкое и мне всегда хотелось как-то соединить электричество с музыкой. С 13 лет я начал дома увлекаться высокими частотами, малоемкостными трансформаторами типа Тесла, спиралью Румкорфа, резонансными искровыми явлениями и гейслеровым свечением. Узнав о моих интересах, наш учитель физики позвал меня работать в лабораторию физики Санкт-Петербургской Первой Гимназии. Когда я перешел в 7-й класс (1912 г.), директор гимназии предложил мне сделать доклад с демонстрациями моих опытов для учеников и родителей. Над сидениями для слушателей, на высоте около 3 м, я привязал несколько проводов, на которые мог подавать высокочастотное напряжение 300 кВ от резонансного трансформатора Тесла и электролитического прерывателя со спиралью Румкорфа. Начав рассказывать об электрическом поле, я раздал слушателям несколько гейслеровых газоразрядных трубок. Когда слушатели вставали с места и поднимали трубки кверху, они светились. Я брал в руку небольшой металлический стержень и пускал в него высоковольтную искру. При изменении расстояния получались звуки разной высоты, что позволило подобрать мелодию „Эй, ухнем“. Как виолончелисту мне казалось, что я играю на искровой струне. Все это произвело большое впечатление на слушателей»[14]. Опыт этот запал ему в память (запомним и мы — здесь корни его будущего великого изобретения). А сама лекция гимназиста была удостоена отзывов в петербургской печати...

Потомок альбигойцев рос, жадно всматриваясь в жизнь, в природу, устремляя свой взор вверх и двигаясь вперед. У него своя самодельная обсерватория, в его астрономическом активе — открытие то ли астероида, то ли кометы. Учился в Петербургской консерватории, понятно, по классу виолончели, получил диплом «свободного художника». Одновременно — занятия в университете, параллельно по физической и астрономической специальности. Я уже запутался — сколько у него было этих «одновременно» и «параллельно»! Началась Первая мировая война. Кажется, не все ему удалось довести до конца. Пришлось перейти из университета в Военно-инженерное училище. Успел закончить до революции еще и офицерскую электротехническую школу. Судя по его рассказам, в условиях ненавистного всем царского самодержавия Термену удалось получить три полноценных диплома, которых ему, как оказалось, будет мало!..

С ними, с этими знаниями и умением, он — «свободный художник», инженер, астроном, военный — вошел в революцию, встретив ее, как положено молодому передовому интеллигенту, с воодушевлением. Возможно, сыграла свою роль и альбигойская родословная. Кто на коне, а он — на велосипеде, т. е., по тем временам, на гребне технического прогресса — один из бравых офицеров Электротехнического батальона, разъезжающих по революционному Питеру, расцвеченному алыми флагами и лозунгами (рис. 4).

Короче, он был из «наших»... Один из добровольных рецензентов книги предложил мне: «Может, не надо обо всем этом, о революции, о встрече с Лениным, о КГБ?..» О чем же тогда писать? Тогда вместо «Фауста» получился бы «Евгений Онегин». В странное время мы живем — слово «наши» приходится брать в кавычки. В одном из сибирских городов видел недавно объявление: «На улице Коммунистической, в епархиальной церкви (бывший Дом политпросвещения) состоится панихида памяти адмирала Колчака». Социалистический сюрреализм! Хотя вряд ли было бы разумным менять название улицы на Капиталистическую. Некоторые ретивые «новые русские» готовы поднять на щит имя Григория Распутина в качестве радетеля за народные нужды; первым активным борцом против сталинизма, героем пытаются представить генерала Власова (сюда бы еще и Гитлера впридачу). Взрослые люди устраивают парады и игры в корниловцев, с переодеванием. Жизнь предлагают заменить маскарадом. Трагедию пытаются завершить клоунадой... Колесо истории — не граммофонная пластинка, ее, историю, задом-наперед не проиграешь. Поэтому не только ответа ждать, но и вопросом задаваться не стоит, — почему Термен решил идти к красным, не бежал, положим, в Крым, в Константинополь?.. Не стоит травмировать логику истории сослагательным наклонением: а что было бы, если Термен, как Сикорский и Зворыкин, быстро-быстро эмигрировал на Запад. Его выбор — это его личное дело, его жизнь. Тем более аморально и абсурдно — судить задним числом. Тем более, все мы сами — «наши». Пусть бросит в «нас» камень каждый, кто не «наш»...

Голубая кровь, красные знамена!.. Термен не был единственным дворянином-интеллигентом, доверившимся большевикам, их притягательным призывам и песням: «Мы наш, мы новый мир построим!» Ему, прирожденному изобретателю, новатору было интересно и радостно строить новый мир, и свою веру в большевиков, судя по всему, он — человек слова, человек чести, — сохранил до конца своей жизни. Хотя и ломала родная советская власть эту жизнь нещадно... Впрочем, я сужу обо всем этом по внешним фактам его биографии. Я не знаю, и наверно никто не знал, что было у него там, в душе. О политике разговоры с ним как-то не складывались. Судя по всему, это было для него «неинтересно».

Наша книга и о том, в какой же стране его угораздило — быть, жить. Попробуйте представить себе хотя бы на миг, — что делал бы и как себя вел в Советской России тот, гетевский Фауст? Не тот, которого многие знают лишь по оперному дайджесту Ш.Гуно, а настоящий, явленный нам на сотнях страниц одноименного произведения великого немецкого поэта. Только вспомним перед этим, — что же послужило поводом для долгожданного восклицания Фауста: «Остановись, мгновенье, — ты прекрасно!»? Смею заверить — это было не сообщение об очередном повышении заработной платы... Я не уверен, что все грамотные люди могли — и в этом нет ничего зазорного — осилить «Фауста» Гете до конца, особенно его разваливающуюся на куски вторую часть. Извиняясь и раскланиваясь, — не обессудьте, придется напомнить поэтому в общих чертах: Фауст почувствовал себя на верху блаженства и катарсиса, когда наконец перешел от плейбойской жизни и безутешного, бесплодного философствования к полезному, нужному для всех людей делу, конкретно — принимая участие в каких-то общественных мелиоративных работах во благо всех людей. У самого Гете это звучит намного красивее и возвышеннее: