Андрей Гаврилов - Чайник, Фира и Андрей: Эпизоды из жизни ненародного артиста. Страница 41

Ангел из филармонии

Лысоватый, невысокий, с приятным округлым лицом, с которого не сходила лучезарная детская улыбка. Добрые, светло-голубые глаза. Зимой – в сером драповом пальто, а летом – в поношенном плаще. Таким мне запомнился Володя Фридман, работник московской филармонии, святой человек. Появлялся он тогда, когда только святые могут помочь – когда у артистов кончались деньги. Он давал артистам работу. Давал взаймы. Никто ему деньги не возвращал, а он о долгах и не напоминал. Являлся артистам Володя, как правило, в предпраздничные или праздничные дни. Приезжал на микроавтобусе и приглашал «на выезд», сразу на несколько концертов, чтобы можно было подзаработать. Кого я только не встречал в микроавтобусе Володи: Сашу Маслякова и Ларису Голубкину, Аллу Пугачеву и Андрея Миронова, Мишу Казакова и Геннадия Хазанова и многих, многих других московских артистов.

Звонит Володя в канун седьмого ноября.

– Андрюша, сегодня мы поедем в Дом литераторов, в Колонный Зал, в ЦДРИ, на дачу к маршалу Гречко, в Театр Советской Армии и закончим в МВД.

Володя давал нам возможность за один день получить пять-шесть «ставок». Заработать сотню или полторы рублей за несколько пятиминутных выступлений.

Садимся в автобус. Начинаем «турне». Едем на дачу. Застекленная веранда. Мебель Собакевича. За колоссальным столом сидят гости. Посредине восседает министр обороны СССР маршал Гречко, смотрит на нас недобро через прямоугольные очки. Маршал угощает своих отекших гостей целым морем жратвы, выпивкой и любимыми артистами.

Выходим из автобуса, как проститутки. Ждем своей очереди. Девчонки в бикини крутят обручи, гнутся прямо перед столом. Лезут ляжками на зрителей. Те пожирают их глазами. Все довольны, жуют, хлопают в ладоши. Артисты работают на таких дачных выступлениях с ленцой, свободно, зачем шею перед собакевичами гнуть? А Володя составляет договоры и ставит галочки в филармонические документы об оплате.

Когда властители советской культуры посадили меня на невыездную диету, и все от опального артиста отвернулись, Володя не отвернулся. Предлагал мне работу вдвое чаще, чем обычно. Его рейды и заезды стали для меня едва ли не единственным источником дохода.

Едем в микроавтобусе, артисты байки рассказывают, иные и романы закручивают. В ЦДРИ нас какие-то старушки, бывшие работницы культуры, ждут. Концерт. В Театре Советской армии вояки собрались, музыку жаждут; в Колонном Зале работники профсоюзов без искусства скучают; в МВД истомились в ожидании артистов чиновные милиционеры. Заканчиваем поздно вечером. Володя честно развозит всех до дверей. Сам он никаких выгод от этих рейдов не получал, жил на свою крохотную филармоническую зарплату. Но он любил артистов!

Когда я вернулся в жизнь, и стал прилично зарабатывать, Володя начал активно помогать другим. Как-то раз заходит ко мне в одинцовский дом Алик Слободяник и говорит: «Володя Фридман умер. Вскрыли его квартиру, а там одна люстра и та без плафонов».

В Дютьково

Рихтер поддерживал свою физическую форму, совершая далекие пешие прогулки быстрым шагом. В свое время он пришел пешком в Москву с берегов Черного моря. Останавливался на ночлег, как гоголевские бурсаки, где пускали.

Отправились мы однажды в деревню Дютьково. День был солнечный, но не жаркий. Шагалось легко. Вышли из дачи Рихтера на Николиной горе, которую Слава получил стараниями неутомимой Нины Львовны. Слава дачу не любил, но его заставляли туда ездить «для укрепления здоровья». Это был маленький, обшарпанный деревенский сруб с удобствами и примитивным отоплением. Рихтер и Дорлиак не были способны обустроить сами себе даже элементарный домашний уют. Я никогда не видел молотка или гвоздя в сильных Славиных руках. На даче Рихтеру было неуютно. Тут все было слишком по-деревенски. Его тянуло назад, в Москву, в просторную номенклатурную квартиру на Большую Бронную.

Нина Львовна снабдила нас наспех сделанными бутербродами в целлофановых пакетах, которые мы пристегнули к поясам, и сказала: «Отправляйтесь, мальчики, будьте осторожны!»

Почему собственно в Дютьково? Слава просто так никуда не ходил. Ему нужна была цель – старинный парк, церковь, монастырь. Сегодня у нас было целых две цели: Саввино-Сторожевский монастырь и дом-музей Танеева в Дютьково.

К Танееву в Дютьково захаживал Толстой с Софьей Андреевной, влюбленной в Танеева. Как известно, реакцией Толстого на эту симпатию его супруги стала «Крейцерова соната», в которой Лев Николаевич отомстил за свою поруганную честь. Пырнул жену кинжалом за игру с Танеевым-Трухачевским в четыре руки. Как не пойти в такое чудное место!

Пошли по направлению к Звенигороду. Шли то по дороге, то по тропинкам вдоль узенькой и чистой Москвы-реки, натыкались иногда на голых дачниц и дачников. Это был мой первый пеший поход по Подмосковью, я с любопытством глядел по сторонам и наслаждался прогулкой.

Солнце, тепло, мы идем, болтаем. В темах для разговоров недостатка не было. Трепались так, как ручеек течет. Перебрасывались шутками, как легонькими мячиками. Смеялись и дурачились. Славе нравилась наша со Слободяником дурацкая студенческая игра, когда нельзя называть собеседника дважды одним и тем же именем. Рихтер нередко бывал в нашем обществе, он любил и Алика, и меня, ему нравились наши шутки. Слава не был быстр на язык, но был очень внимателен и всегда запоминал смешные имена, которыми мы друг друга награждали. Встретившись с Аликом, мы приветствовали друг друга приблизительно так:

– Привет, Пафнутий!

– Тебе чаго надо, Порфирий?

– Ничаго-то мне от тебя, Григорий, ня надо. Да ты скажи, как ты сам-то, Савелий?

– Да, ведь, сказал же тебе, Калистрат, все окейюшки.

– А ты-то, Сема, как, все кудахчешь? Я от тебя, Зиновий, ничего другого и не ждал, Вася ты голый.

Чушь, конечно, но Слава покатывался со смеху. А мы с Слободяником беседовали серьезно.

Слава спрашивал: «А вы, Андрей, давно Порфирия видели?»

Я понимал, что он имеет в виду Алика Слободяника, и отвечал: «Да вчерась только, Сигизмунд был в отличном расположении духа и лапал рояль».

О музыке мы с ним никогда не говорили так, как это делают музыковеды-специалисты. Слава этого терпеть не мог. Все, что было связано с теоретизированием на музыкальные темы, раздражало его. Он мог даже оттолкнуть от себя и навсегда потерять какого-нибудь хорошего и интересного человека, если тот начинал теоретизировать. Я тоже ненавижу бессмысленное пустопорожнее теоретизирование. Считаю, что о музыке можно говорить лишь в общих чертах, выражая и подчеркивая нечто главное, совокупное, то, что хотелось бы передать собеседнику. Слава просто бесился, когда слышал музыкальные термины, которыми нашпиговывают свои умные разговоры музыкальные семинаристы. Сидели мы как-то раз на половине Нины Львовны. Нас там кормили – в небольшой столовой, примыкающей к залу-студии, которая разделяла две половины огромной квартиры Рихтера и Дорлиак, занимавшей этаж элитного дома. Зашла почему-то речь о Ниловне. Нина Львовна давай ее хвалить. Я фыркнул негромко, положил вилку с кусочком сосиски на тарелку и посмотрел на Славу. Нина Львовна кормила Рихтера, кажется, одними сосисками из распределителя ЦК, а он, бедняга, так любил разнообразие. Слава скорчил пресмешную рожицу. Гримаса его выражала крайнее отвращение и легкое недоумение, свою замечательную мимику Рихтер заимствовал у актеров немого кино. Нина Львовна, сама в прошлом камерная певица, была в восторге от глотки примадонны. Восторг этот она сформулировала так: «Но, Слава, какой аппарат!»