Эдвин Двингер - Армия за колючей проволокой. Дневник немецкого военнопленного в России 1915-1918 гг. Страница 42

Под молча прижимает ее к груди. Даже Зейдлиц пару раз гладит ее по шерсти. От каждого она получает кусочек из обеденного супа, вчерашнюю корочку.

Когда я ложусь, она растягивается рядом со мной, как будто это само собой разумеется. Э, да как от нее тепло! Я отодвигаю ее вниз, к моему мочевому пузырю. Накрываю нас шинелью и засыпаю, как уже давно не засыпал…

Уже на следующий день дела с моим пузырем гораздо лучше. А через три дня все снова в порядке.

– Прямо собака-доктор! – удивленно говорит Под.

Приехал шведский пастор, который проводит в бараках богослужения. После службы всех, кто желает, он причащает.

– Пойдемте, юнкер? – спрашивает Под.

Мы идем все, за исключением баварцев, Брюнна и Артиста. На этот раз до сотни человек, оборванных и без кровинки в лице, преклоняет колена у священного символа. Молодой пастор тактично откладывает Библию, своими словами, в чем мы сейчас нуждаемся, страстно и сильно говорит о преходящем и вечном. Красное вино обжигает наш язык и проникает до наших сердец. Мы чувствуем себя подкрепившимися, как после настоящей трапезы.

Когда мы возвращаемся домой, Брюнн сидит на нарах. Он выглядит расслабленно и не поднимает глаз, как всегда, когда одурманивает себя. Его рот презрительно скривлен.

– А что вы не пошли, Брюнн? – спрашиваю я.

– Для меня Бога больше нет! – холодно говорит он.

– С каких пор? – спрашивает Под.

– Если тебе приспичило узнать, то с Тоцкого! – запальчиво отвечает Брюнн.

Нам разрешают написать, написать домой! Наконец, наконец-то… Четыре открытки и одно письмо в месяц, гласит приказ. Шнарренберг раздает почтовые открытки. В бараке сразу поднимается монотонное жужжание и брожение, как будто в нашем кругу выпал крупный выигрыш. Почти все сидят и пишут. В ход идут подошвы сапог и куски досок, положенные на колени.

Я приспосабливаю свой дневник. Но кому мне писать? Отцу, больше некому… Человека, которому было бы важно все, что бы я ни сказал, уже нет. Значит, отцу… А что я ему напишу? Правду в трех словах не опишешь, да и цензура не пропустит. В результате я лишь пишу, что жив и надеюсь когда-нибудь попасть домой. Но я все еще ношу то, в чем меня взяли в плен, а потому прошу белье, мыло, щетку, гребень. Раны мои зажили, я лишь слегка приволакиваю ногу…

«Вот только когда он получит первую весточку от человека, считавшегося погибшим? – думаю я с усмешкой. – Через пять-шесть недель самое раннее, а может, и через несколько месяцев – до родины так далеко! А может, она никогда и не доберется до него, может, он в морском походе?..»

– Юнкер, – в этот момент говорит Под, – напиши на моей карточке «Германия» русскими буквами, так ведь надежнее, а? Можешь и прочитать, если хочешь…

Я вывожу крупные буквы и читаю его последние строки. Там написано: «И еще, Анна, не забудь, что в этом году на ржаном поле нужно посадить картошку…»

Наше братство постепенно распадается. Я противлюсь этому, но то, что вынужден ежедневно наблюдать, сильнее моего желания и воли. В нашем «разъезде» оно еще по необходимости сохраняется, но сколько это продлится, никто не знает. Вокруг все кипит, и если братство уже распадается в нашей группе, которую сплачивают бои, фронт, то как оно может держаться в других группах, которые сложились в лагерях, среди тех, кого свело вместе по капризу судьбы?

Сильнее всего от нас отдаляется Брюнн. Он думает только о себе и с каждым днем становится все неприветливее. Шнарренберг из-за своего вздорного характера снова впадает в состояние хронического раздражения и кажется более жестким и грубым, чем на самом деле. Малыш Бланк делается более слезливым и все больше нуждается в утешении и поддержке, однако морально ему хорошо с собаками. Оба баварца, которые со времен Иркутска присоединились к нашему «разъезду», также стали грубее, несдержаннее, нежели были вначале, но пока еще терпимы, услужливы, готовы помочь. Единственные, кто остались прежними, это Под, Зейдлиц и Артист. А я сам? Ах, и сам я уже далеко не тот, каким должен быть…

Боже мой, это и не удивительно! Если бы только можно было чаще выходить наружу, видеть других людей, другие лица… Если бы было лето! Мы нашим «разъездом», за исключением Брюнна и Бланка, все же ежедневно выходим во двор, напяливая для этого по три шинели, – но кто еще способен на это? И кто желает этого? Все меньше тех, у кого достает сил для ежедневного выхода, кто осознал, что туберкулез поразит каждого, кто не будет ежедневно прочищать легкие свежим воздухом! Тех, кто терпит страшный мороз под 40 градусов и пронизывающий до костей степной ветер, усиливающий мороз до 50 градусов, ради того чтобы уберечься от другой напасти.

Все это тянется слишком долго, вот в чем дело. Благородные чувства – плоды великих мгновений – не могут, словно ягоды компота, подолгу лежать в стеклянных банках, их не достанешь при необходимости нужными порциями! В бою было товарищество, оно пока еще сохраняется, но находится при последнем издыхании, а если война продлится еще с год! Тут нет почвы для товарищества…

Да, мы были товарищами, в Тоцком например. Товарищами мы были бы и сегодня, если бы от нас потребовался поступок или в случае неожиданной опасности. Но здесь нет ничего неожиданного, все здесь затягивает, парализует. Наше коммунальное бытие полно скрытой озлобленности и раздражения, деморализующе и низменно… Вечное и неизменное несчастье, бесконечное, повседневное, не спаивает, скорее разъединяет нас. Тут нет места поступкам и надеждам, это благо. Вечное ничегонеделание, вечный голод, вечное неодиночество… Нет, это не почва для товарищества.

Мы постепенно становимся злобными, как старые собаки, мелочными и злыми, как дряхлые старики. Да, мы постепенно превращаемся в животных. И если вскоре не наступит конец… Я предчувствую наступление часа, когда все станут ненавидеть всех.

– Что ты все время записываешь? – спрашивает меня Под.

Я незаметно захлопываю дневник.

– Все, Под, – признаюсь я смущенно.

– Все? То есть что?

– Ну, – говорю я, – все, что здесь происходит. О чем говорят, что делается, кто как себя чувствует и как у кого дела.

– И про меня есть в твоей книге?

– Конечно, Под.

– И что, например?

– Ну, что ты делаешь, что говоришь, как рассказываешь.

– Послушай, – рассмеялся он. – Зачем? Я глупый бедняк, кому интересно узнать про меня?

Я тихо смеюсь:

– Думаю, гораздо большему числу людей, чем ты подозреваешь, Под. Видишь ли, в моей книге ты представляешь сотни тысяч людей, которые страдают от того же, что и ты, которые похожи на тебя. И Брюнн в свою очередь за сотни тысяч других, кто схож с ним характером, кто воспринимает жизнь так же, как он…