Эдвин Двингер - Армия за колючей проволокой. Дневник немецкого военнопленного в России 1915-1918 гг. Страница 43

– Да… – задумчиво тянет Под и прикладывает палец к носу, – теперь понимаю! И Шнарренберг, и Зейдлиц, и Артист? И Бланк, и наши баварцы, и ты сам? И турки, и венгры, и австрийцы? Ты рассказываешь обо всех, верно? Обо всех из двух четвертей миллиона?

– Да, – говорю я, – и об этих десятерых, и вон о тех двенадцати, они как бы представляют…

– А ты собираешься, это когда-нибудь напечатать? – перебивает он меня.

– Может быть, Под.

– Ага… – На некоторое время он замолкает. – Хорошо, – говорит он затем. – Да, пиши. Пиши и обо мне. Справедливо, чтобы и на родине узнали, как из наших когда-то полнокровных тел высасывали кровь, о чем мы при этом думали, говорили, что чувствовали. Но это будет ценно только в том случае, если ты ничего не приукрасишь и ничего не скроешь!

– Разумеется, Под!

– Но тогда это не напечатают! – торопливо возражает он.

– Почему?

– Потому что это так страшно, ужасно, так мерзко…

– Правде не нужно красивых одеяний, нагая она прекраснее всего, дорогой Под! – отвечаю я. – А ложь не сможет помочь грядущим поколениям и нашему миру…

К Брюнну пришел в гости электрик. Он с эшелона, пришедшего тотчас вслед за нашим. У него черная нечесаная борода и лицо как у мумии. Он говорит хрипло и отрывисто.

– Я был в Сретенске, и с тех пор у меня такое лицо мертвеца. Это забытое Богом казачье местечко, на реке Шилке. Они сунули нас в летние бараки, сквозь щели там можно было любоваться степями. Бараки стояли на крутой горе, воду приходилось таскать из реки. В бараках, где места было на 500 человек, они размещали по 800. Конечно, начался сыпной тиф. Один барак мы превратили в изолятор. Но никто не хотел туда идти, все предпочитали остаться среди товарищей. На спальных местах лежали по двое, без соломы и одеял, под ними тоже по двое. Вместо подушек – поленья…

– Ужаснее всего была жажда, – рассказывает электрик. – Но тех, кто выходил наружу за снегом, чтобы его натопить, казаки, боясь заразиться, кнутами загоняли в барак. Иногда мы хлебали воду из уборной… В конце концов поняв, что все тут подохнем, мы взбунтовались… Да, мы, безоружные, подняли бунт, потому что рядом стояла закрытой пустая больница и у русских в достатке имелись одеяла, подушки и лекарства, только они не желали ничего выдавать! К тому же американская комиссия в Иркутске – с врачами, сестрами милосердия и всеми необходимыми материалами – уже несколько недель безуспешно просила разрешения оказать нам помощь. Все без толку, верховые кнутами загоняли нас обратно в наши конуры как скот. Когда целые толпы наших стали искать смерти в реке, чтобы избавиться от мук, комендант распорядился выставить у нас часовых. Да, нам не разрешалось отнять у себя жизнь! В рождественские дни 1915 года в Сретенск приехала Эльза Брендштрём и спасла горсточку уцелевших людей от верной смерти…

– Почти как в Тоцком! – говорит Брюнн. – Значит, у нас было еще не так худо…

– Ну, – звонко восклицает Зейдлиц, – так какого нам еще тут нужно? Разве мы здесь не в раю по сравнению с Тоцком и Сретенском? Значит, будьте всем довольны!

В ходе нашего медленного, но неуклонного физического и духовного распада нас поддерживает всего несколько столпов. На их основания тщетно нападает неотвратимая гибель – они железные маяки в нашем беспросветном существовании. Но лишь немногие видят их, еще способны опираться на них. Большинство же уже столь слепо и раздражено, что не видят их огней, не желают их видеть.

Вчера некоторым старым обитателям лагеря пришли посылки с родины. Среди прочих получил пакет из дому и молоденький пехотинец с нар, что напротив наших. Он лежит рядом с нами, и я вижу, как он гладит новые рубашки, а носки домашней вязки прижимает к губам.

– Фенрих, – говорит он вечером, и я вижу счастливый блеск в его глазах, – я получил посылку, мою первую! От мамы! Теперь я спасен! Хотите взглянуть?

Я смотрел на пакет и видел, несмотря на то что он уже три-четыре раза развертывал и свертывал его, как руки его матери любовно укладывали мелочи…

Следующим утром я вижу этого пехотинца плачущим и иду к нему. Подходит Под – ну как же Под может оставаться в стороне, когда кто-нибудь обижен?

– Чего хнычешь, рохля? – грубо спрашивает он. Под всегда становится грубоватым, когда в душе у него поднимается нежность.

– У меня… у меня…

– Гм, понятно… Там были еще и рыбные консервы, говоришь?

– Да, селедка…

– Отлично!

Под отправляется на поиски, уткнув нос в землю, словно заправская ищейка. Через час возвращается. Пакет под мышкой.

– Вот только консервы тю-тю! – говорит он. – Но ведь их мамаша не сама делала, верно? Вот так, паренек, а в следующий раз не зевай, ясно?

Мы забираемся на нары.

– Кто это был, Под?

– Конечно, Мейер, кто же еще?

Мейер – мерзкий малый, известный вор и негодяй.

– И что ты с ним сделал?

– А, да ничего особенного, вкатил пару оплеух по его воровской роже…

Вечером я узнаю, что Мейера отправили в госпиталь. Под, видимо, избил его до полусмерти.

Я говорю ему, что за это он схлопочет плетей, если кто-нибудь на него донесет.

– О, – равнодушно отвечает Под, – это не страшно. Парень получил свою посылку. Это самое главное. И Мейер больше не станет красть. А я – спина у меня широкая…

Брюнн постепенно отдаляется от нас. Недавно завел новых друзей на соседних нарах и поступил при этом не очень разборчиво. Он обычно покупается на подобных людей, которые – в чем нередко есть зерно истины – не в состоянии удержать поток красноречия.

– Нет, – сказал он вчера, – то, что мы тут сидим и гнием, – всего лишь естественное следствие нашей политики. Что такое германский солдат? Машина, цифра, серая скотинка…

– Почему же? – удивляюсь я.

– Почему? Сейчас я вам всем разобъясню, слушайте сюда. У нас на всех одна пилотка, верно? Те круглые штучки, которые даже самое умное лицо превращают в глупое и идиотское. Мы и должны выглядеть по-мужицки, по-идиотски. Вот в чем дело! Мы должны быть массой, безликой, совершенно одинаковой благодаря этим чепчикам! Только господа должны выглядеть прилично: унтер-офицер, вахмистр, офицер! Да, они должны носить фуражки, они должны полностью отличаться от нас!

– Да, но…

– Что «но»! Ты этого еще не понимаешь, служивый? Чтобы легче повелевать, понимаешь? Командовать солдатами, которые выглядят по-дурацки, наподобие нас, немцев, в наших чепчиках, не бог весть какой фокус! Присмотрись к германским войскам, когда их гоняют в полной выкладке и чепчиках: каторжники, да и только! И здесь с нами плохо обходятся потому, что мы по-дурацки выглядим в этих нарядах, этакими каторжанами… Почему в армиях всего мира носят такие элегантные головные уборы? Поглядите на английские кепи…