Иоахим Фест - Адольф Гитлер (Том 2) Страница 42

Конец бунта означал выход из игры фон Пфеффера. Сначала внутренне сопротивляясь, но затем, смирившись, командующий СА наблюдал, как росла власть Политической организации, что, в свою очередь, заметно ослабляло влияние СА. Одна из причин такого перемещения центра тяжести заключалась явно в том все яснее проявлявшемся «византийском» стиле, который Гитлер усвоил по отношению к своему окружению. Он все увереннее ощущал на себе знак благодати, а повседневное ликование масс только укрепляло его в этом убеждении. У него развилась потребность в поклонении, а на него были способны скорее мелкобуржуазные функционеры ПО, чем руководители СА, проникнутые духом военного чинопочитания. Именно поэтому ПО оказывалась в предпочтительном положении и при распределении скудных денежных средств партии, и при составлении списков депутатов, и в других актах покровительства. Помимо всего прочего, за напряжёнными отношениями скрывалась полная несовместимость между полухудожником, представителем южнонемецкой богемы, с одной стороны, и более суровым, «прусским» типом — с другой, как бы мало от этого типа ни оставалось в фон Пфеффере или среди фигур более узкого круга его соратников. Раздражённо косясь на сословную спесь высшего руководителя СА, Гитлер говорил иногда, что вообще-то ему следовало бы носить фамилию не Пфеффер, а Кюммель[169][170].

Так же, как и позже, в 1938 и 1941 годах, в конфликтах с вермахтом, Гитлер в конце августа, сместив фон Пфеффера, сам занял пост высшего руководителя СА, а для повседневного руководства он вызвал из Боливии Эрнста Рема, работавшего там военным инструктором. Таким образом, он окончательно стал единственным повелителем движения. В его руках находились теперь и особые права СА, выхлопотанные и утверждённые ранее фон Пфеффером. Всего через несколько дней Гитлер заставил каждого командира штурмовиков принести ему лично «клятву в безусловной верности» и поручил им потребовать того же от всех членов СА. Дополнительное обязательство заключалось в обещании, даваемом при приёме: «исполнять все приказы безупречно и добросовестно, т. к. я знаю, что мои командиры не потребуют от меня ничего противозаконного». Статья в «Фелькишер беобахтер», в которой Гитлер подводил итоги кризиса и обосновывал свою линию поведения, содержала местоимение «я» сто тридцать три раза[171].

Примечательно, что к тому времени безоговорочные претензии Гитлера уже и в самих штурмовых отрядах принимались практически без возражений: тем самым движение окончательно организовалось и как институт, и в психологическом плане, а Гитлеру удалось, так же, как и из конфликтов прошлого, и из этой атаки извлечь для себя укрепление собственного положения и престижа. Уже в июне он в Сенаторском зале недавно отстроенного «Коричневого дома» объявил нескольким отобранным партийным журналистам о своей единоличной власти в партии, чётко нарисовав картину иерархии и организации католической церкви. По её образу и подобию, заявил он, и партия тоже должна воздвигнуть свою руководящую пирамиду «на широком фундаменте находящихся среди народа… политических пастырей», которые «по ступеням, ведущим через крайсляйтеров и гауляйтеров, поднимаются к слою сенаторов, а потом к фюреру-папе». Как рассказывал один из участников разговора, Гитлер не постеснялся сравнить гауляйтеров с епископами, а будущих сенаторов с кардиналами и, ничтоже сумняшеся, проводил путаные параллели между понятиями авторитета, послушания и веры в светской и церковной сферах. Без малейшей иронии он закончил свою речь замечанием, что не собирается «оспаривать у Святого отца в Риме его права на душевную — или как это называется — духовную? — непогрешимость в вопросах веры. В этом я не очень разбираюсь. Но зато тем больше, как мне кажется, я разбираюсь в политике. Поэтому я надеюсь, что и Святой отец впредь не станет оспаривать моего права. Итак, я провозглашаю теперь для себя и моих последователей в руководстве Национал-социалистической рабочей партии Германии право на политическую непогрешимость. Я надеюсь, что мир привыкнет к этому так же быстро и без возражений, как он привык к праву Святого отца»[172].

Ещё поучительней, чем эти слова, была опять-таки реакция на них, в которой не заметно было ни удивления, ни тем более возражений и которая ясно показала успех того курса на внутреннее подчинение в партии, какой Гитлер проводил так упорно и с таким педантичным усердием. Многое сослужило ему тут службу. Движение всегда осознавало себя как харизматическое боевое сообщество, основанное на вождизме и слепой дисциплине, и именно в этом оно черпало свою динамичную уверенность по отношению к традиционным партийным интересам и программам. В то же время у него была возможность опираться на прошлое и опыт именно «старых борцов». Почти все они принимали участие в первой мировой войне и прошли школу неукоснительного выполнения приказа. К тому же многие происходили из семей, чьи педагогические идеалы определялись жёсткой этикой кадетских училищ. Гитлер вообще использовал своеобразие авторитарной системы воспитания, и, конечно, не случайно, что по крайней мере двадцать из семидесяти трех гауляйтеров в своё время были учителями[173].

После обоих сравнительно легко преодолённых внутрипартийных кризисов лета 1930 года в НСДАП не осталось никакой власти или авторитета, кроме Гитлера. Опасность, исходившая от Отто Штрассера, Стеннеса или фон Пфеффера, была, может быть, и не так велика, но их имена теоретически означали альтернативу, ставившую предел претензии на абсолютную власть. Теперь же командующий. СА в Южной Германии Август Шнайдхубер заявил в одной из служебных записок, что возрастающее значение и притягательная сила движения — вовсе не заслуга его функционеров, они зиждутся «только на пароле „Гитлер“, объединяющем всех»[174]. Окружённый усердными и льстивыми пропагандистами, фюрер в атмосфере нарочитого смешения религиозной и светской сфер вырастал в одинокую монументальную фигуру-символ, недосягаемую для каких-либо оценок или критики и не зависящую от результатов внутрипартийного голосования. Одному из своих последователей, обратившихся к нему с жалобой на своего гауляйтера, он обидчиво ответил в письме, что он не «лакей» партии, а её основатель и вождь; каждая же жалоба свидетельствует о «глупости» либо «бесцеремонности», а также о «бессовестном намерении изобразить меня ещё большим слепцом, чем первый попавшийся партийный скандалист». Один из наблюдателей писал тогда, что печать НСДАП, по сути, вся заполнена восхвалением Гитлера и нападками на евреев[175].