Август Кубичек - Фюрер, каким его не знал никто. Воспоминания лучшего друга Гитлера. 1904–1940 Страница 42

Когда я вернулся на Блютенгассе два дня спустя и мягко постучал в дверь, Адольф сразу же открыл ее, вышел в коридор и закрыл дверь за собой. Он сказал мне, что его матери совсем плохо и ее мучают ужасные боли. Даже больше, чем слова, его душевное волнение заставило меня осознать серьезность ситуации. Я решил, что мне лучше уйти, и Адольф со мной согласился. Мы молча пожали друг другу руки, и я ушел.

Приближалось Рождество. Наконец, пошел снег, и город приобрел праздничный вид. Но Рождества не чувствовалось.

Я шел по мосту через Дунай в Урфар. От людей в доме я узнал, что фрау Клару уже соборовали. Я хотел сделать свой визит как можно более кратким. Я постучал, и дверь открыла Паула. Я нерешительно вошел. Фрау Клара сидела в постели. Адольф обнимал ее рукой за плечи, чтобы поддержать, так как ужасная боль была менее жестокой, когда она сидела.

Я остался стоять в дверях. Адольф сделал мне знак уйти. Когда я открывал дверь, фрау Клара помахала мне рукой. Я никогда не забуду слова, которые тогда шепотом произнесла умирающая. «Густл, – сказала она (обычно она называла меня господин Кубичек, но в тот час назвала меня именем, которым всегда называл меня Адольф), – оставайтесь добрым другом моему сыну, когда меня уже не будет. У него больше никого нет». Я дал обещание со слезами на глазах и ушел. Это было вечером 20 декабря.

На следующий день Адольф пришел к нам домой. Он выглядел измученным, и по его обезумевшему лицу мы поняли, что случилось. Рано утром его мать умерла, сказал он. Ее последним желанием было быть похороненной рядом со своим мужем в Леондинге. Адольф едва мог говорить, так глубоко он был потрясен кончиной матери.

Мои родители выразили свои соболезнования, но моя мать понимала, что к практическим вопросам лучше всего приступить прямо сейчас. Следовало заняться организацией похорон. Адольф уже виделся с владельцем похоронного бюро, и похороны были назначены на 9 часов 23 декабря. Но нужно было еще о многом позаботиться. Следовало организовать перевоз тела в Леондинг, обеспечить необходимые документы и дать объявление о похоронах. Все это помогло Адольфу преодолеть эмоциональное потрясение, и он спокойно делал необходимые приготовления.

23 декабря 1907 года я вместе со своей матерью пошел в дом, где царила скорбь. Погода переменилась: потеплело, и улицы были покрыты снеговой кашей. День был сырой и туманный, и река едва видна. Мы вошли в квартиру, чтобы попрощаться с усопшей и возложить цветы, как было принято. Фрау Клара лежала на своей постели. Ее восковое лицо было искажено. Я подумал, что смерть пришла к ней как избавление от ужасной боли. Маленькая Паула рыдала, но Адольф сдерживался. И все же одного взгляда на его лицо было достаточно, чтобы понять, как он страдал в эти часы. Теперь он не только потерял обоих родителей, но вместе с матерью потерял единственного человека на земле, на котором была сконцентрировала его любовь и который платил ему тем же.

Мы с моей матерью вышли на улицу. Пришел священник. Тело уже положили в гроб, который спустили в вестибюль. Священник благословил усопшую, а затем небольшой кортеж тронулся. Адольф шел за гробом. На нем было длинное черное пальто, черные перчатки, а в руке, как это было принято, черный цилиндр. Черная одежда делала его белое лицо еще бледнее. Он выглядел мрачным и спокойным. Слева от него, тоже в черном, шел его зять Раубаль, а между ними одиннадцатилетняя Паула. Ангела, которая была на последнем месяце беременности, следовала за родственниками в закрытом экипаже. Похороны производили жалкое впечатление. Помимо меня и моей матери там были лишь несколько жильцов дома номер 9 по Блютенгассе и несколько соседей и знакомых по их бывшему месту жительства на Гумбольдтштрассе. Моя мать тоже чувствовала, насколько жалок этот кортеж, но по доброте душевной сразу же стала защищать тех, кто не пришел на похороны. Завтра Рождество, сказала она, и многим женщинам при всем их желании просто невозможно оторваться от дел.

У дверей церкви гроб сняли с катафалка и внесли внутрь. После мессы состоялось второе благословение. Так как тело должно было быть доставлено в Леондинг, похоронная процессия проследовала по главной дороге Урфара. Когда она приближалась, звонили церковные колокола. Я инстинктивно поднял глаза на окна дома, где жила Стефания. Возможно, мое горячее желание позвало ее, чтобы она не покинула моего друга в этот самый горестный для него час. Я и сейчас вижу, как открылось окно и Стефания заинтересованно посмотрела вниз на небольшую процессию, проходившую внизу. Я взглянул на Адольфа; его лицо не изменилось, но я не сомневаюсь, что он тоже видел Стефанию. Позже он сказал мне об этом и признался, как сильно в этот тяжелый час его утешил образ любимой. Было это намеренно или случайно, что Стефания подошла к окну в тот момент? Возможно, она просто услышала звон колоколов и задалась вопросом, почему они звонят так рано утром. Адольф же, конечно, был убежден, что она хотела показать ему свое сопереживание.

На Гауптштрассе ожидал второй закрытый экипаж, в который сели Адольф и Паула, когда провожавшие покойную разошлись. Раубаль присоединился к своей жене. Потом катафалк и два экипажа отправились в Леондинг на место погребения.

На следующее утро 24 декабря Адольф пришел ко мне домой. Он выглядел таким измученным, словно в любую минуту мог упасть в обморок. Казалось, он в отчаянии, опустошен, в нем не осталось ни искры жизни. Он объяснил, что чувствовал, как беспокоится о нем его мать, и поэтому не спал много дней. Моя мать спросила его, где он собирается провести сочельник. Он сказал, что Раубали пригласили его с сестрой к себе. Паула уже ушла к ним, а он еще не решил, пойдет или нет. Моя мать уговаривала его мирно провести Рождество в кругу родных теперь, когда все члены семьи понесли такую утрату. Адольф слушал ее в молчании. Но когда мы остались одни, он резко сказал мне: «Я не пойду к Раубалям». – «Куда же ты пойдешь? – нетерпеливо спросил я его. – В конце концов, это сочельник». Я хотел попросить его остаться с нами. Но он даже не дал мне закончить и энергично заставил меня замолчать, несмотря на свое горе. Внезапно он взял себя в руки, и у него заблестели глаза. «Может быть, я пойду к Стефании», – сказал он.

Этот ответ был вдвойне типичен для моего друга: во-первых, потому, что он был способен совершенно забыть в такой момент, что его отношения со Стефанией были не чем иным, как принятием желаемого за действительное, прекрасной иллюзией; а во-вторых, потому, что, даже когда понял это, он по трезвом размышлении предпочел принимать желаемое за действительное, нежели открыть душу реальным людям.

Позже он признался мне, что действительно принял решение идти к Стефании, хотя прекрасно знал, что такой внезапный визит без предварительной договоренности, даже не будучи представленным ей, к тому же в сочельник противоречил хорошим манерам и принятым в обществе правилам и, вероятно, означал бы конец его отношениям с ней. Он сказал мне, что по дороге увидел Рихарда, брата Стефании, который проводил рождественские каникулы в Линце. Эта неожиданная встреча заставила его отказаться от своей идеи, так как ему было бы больно, если бы Рихард – что неизбежно – присутствовал при его разговоре с ней. Я больше не задавал вопросов; на самом деле не имело значения, обманывал ли себя Адольф этим предлогом или придумал его для меня в качестве оправдания своего поведения. Конечно, когда я увидел Стефанию у окна, сочувствие, написанное на ее лице, было, несомненно, искренним. Однако я сомневаюсь, что она узнала Адольфа в его похоронном наряде и в таких обстоятельствах. Но разумеется, я не высказал ему этого сомнения, потому что знал, что это только лишит моего друга последней надежды.