Август Кубичек - Фюрер, каким его не знал никто. Воспоминания лучшего друга Гитлера. 1904–1940 Страница 43

Этот ответ был вдвойне типичен для моего друга: во-первых, потому, что он был способен совершенно забыть в такой момент, что его отношения со Стефанией были не чем иным, как принятием желаемого за действительное, прекрасной иллюзией; а во-вторых, потому, что, даже когда понял это, он по трезвом размышлении предпочел принимать желаемое за действительное, нежели открыть душу реальным людям.

Позже он признался мне, что действительно принял решение идти к Стефании, хотя прекрасно знал, что такой внезапный визит без предварительной договоренности, даже не будучи представленным ей, к тому же в сочельник противоречил хорошим манерам и принятым в обществе правилам и, вероятно, означал бы конец его отношениям с ней. Он сказал мне, что по дороге увидел Рихарда, брата Стефании, который проводил рождественские каникулы в Линце. Эта неожиданная встреча заставила его отказаться от своей идеи, так как ему было бы больно, если бы Рихард – что неизбежно – присутствовал при его разговоре с ней. Я больше не задавал вопросов; на самом деле не имело значения, обманывал ли себя Адольф этим предлогом или придумал его для меня в качестве оправдания своего поведения. Конечно, когда я увидел Стефанию у окна, сочувствие, написанное на ее лице, было, несомненно, искренним. Однако я сомневаюсь, что она узнала Адольфа в его похоронном наряде и в таких обстоятельствах. Но разумеется, я не высказал ему этого сомнения, потому что знал, что это только лишит моего друга последней надежды.

Я вполне могу себе представить, какой сочельник был у Адольфа в 1907 году. То, что он не хотел идти в дом к Раубалям, я мог понять. Я также мог понять, что он не хотел мешать нашему тихому, маленькому семейному празднику, на который я пригласил его. Безмятежная атмосфера в нашем доме заставила бы его почувствовать свое одиночество еще сильнее. По сравнению с Адольфом я считал себя баловнем судьбы, так как у меня было все, что он потерял: отец, который меня обеспечивал, мать, которая любила меня, и тихий дом, который радушно принимал меня.

А он? Куда ему было пойти в тот сочельник? У него не было знакомых, друзей, никого, кто принял бы его с распростертыми объятиями. Для него мир был враждебным и пустым. И поэтому он пошел к Стефании. То есть к своей мечте.

О том сочельнике он рассказал мне лишь то, что он много часов бродил в одиночестве. Только к утру он возвратился домой и лег спать. О чем он думал, что чувствовал и пережил, я никогда не узнал.

Глава 14

«Поедем со мной, Густл!»

Адольф часто произносил эти слова в шутку, когда говорил о своем намерении поехать жить в Вену. Но позже, когда он понял, какое впечатление на меня производят его слова, эта идея стала развиваться в его голове до того, что мы должны поехать туда вместе: он – чтобы посещать Академию художеств, а я – Консерваторию. При помощи своего великолепного воображения он рисовал такую красочную картину этой жизни, такую ясную и подробную, что я часто не знал, выдает ли он желаемое за действительное, или она реальна. Для меня такие фантазии имели более практический аспект. Конечно, я хорошо выучился своему ремеслу, – моими успехами были довольны и мой отец, и заказчики. Но часы, проведенные в пыльной мастерской, повлияли на мое здоровье, и наш доктор, мой тайный союзник, настоятельно рекомендовал мне оставить работу обойщика. Для меня это означало, что я попробую сделать любимую музыку своей профессией – желание, которое приобретало все более и более конкретную форму, хотя препятствий было много. Я выучился всему, чему можно было выучиться в Линце. Мои учителя также поощряли меня в моем решении посвятить свою жизнь музыке, но это означало, что мне нужно ехать в Вену. Так, слова «Поедем со мной, Густл», которые мой друг впервые произнес так беспечно, приняли форму конкретного предложения и определенной цели. Тем не менее я понял, что без решительного вмешательства Адольфа мой неактивный характер не позволил бы мне изменить профессию и уехать жить в Вену.

Безусловно, мой друг в первую очередь думал о себе. Он испытывал ужас перед тем, что ему придется поехать одному, потому что эта его третья поездка в Вену сильно отличалась от предыдущих. Тогда еще была жива его мать, и, хотя он был в отъезде, у него все еще оставался дом. И это еще не был шаг в неизвестность, так как знание того, что мать в любое время и при любых обстоятельствах ждет его с распростертыми объятиями, давало ему твердую и надежную основу в его ненадежной жизни. Его дом был тихим центром, вокруг которого вращалась его бурная жизнь. Теперь он потерял его. Поездка в Вену была последним и окончательным решением, от которого не было хода назад, – это был прыжок в темноту. В течение месяцев, которые он провел там прошлой осенью, ему не удалось завести друзей; может быть, у него просто не было такого желания. Там жили родственники его матери, с которыми у него раньше была какая-то связь, и, если я не ошибаюсь, он жил у них во время своего первого приезда. Он больше никогда не приезжал к ним и даже не упоминал о них. Было вполне понятно то, что он избегал родственников, потому что боялся их вопросов о его работе и заработке. Тогда, несомненно, обнаружилось бы, что он не поступил в академию, а он скорее терпел бы голод и нищету, чем обратился за помощью. Поэтому не было ничего естественнее того, что он берет меня с собой, так как я был не только его другом, но и единственным человеком, с которым он поделился тайной о своей большой любви. После смерти его матери слова Адольфа «Поедем со мной, Густл» стали звучать больше как дружеская просьба.

После празднования Нового, 1908 года я пошел с Адольфом проведать могилу его родителей. Был хороший зимний день, холодный и ясный, который навсегда остался в моей памяти. Снег покрывал все знакомые ориентиры. Адольф знал каждый шаг нашего пути, так как на протяжении многих лет это была его дорога в школу.

Он был очень сдержан – эта перемена удивила меня, так как я знал, что смерть матери глубоко потрясла его и даже принесла ему физические страдания, которые довели его почти до полного упадка сил от истощения. Моя мать приглашала его к нам разделить с нами рождественские трапезы, чтобы он мог набраться сил и на некоторое время покидать пустой, холодный дом, в котором все напоминало ему о матери. Он приходил, но сидел за нашим столом молчаливый и серьезный. Еще не время было говорить с ним о планах на будущее.

Теперь, когда важно шел рядом со мной – выглядел гораздо старше меня, гораздо более зрелым и мужественным, – он был по-прежнему погружен в свои собственные дела. И все же я был поражен, как ясно и отстраненно он говорил о них, почти так, будто о чьих-то чужих делах. Ангела сообщила ему, что Паула теперь может жить у них. Ее муж согласился на это, но отказался принять в семью Адольфа, так как он, Адольф, неуважительно вел себя по отношению к нему. Таким образом, Адольф освободился от своей самой большой заботы, так как у ребенка, по крайней мере, был надежный дом. Сам он никогда и не имел намерения искать приют у Раубалей. Он выразил свою благодарность Ангеле и сообщил ей, что вся мебель родителей переходит к Пауле. Расходы на похороны были покрыты из сбережений его матери. Кстати, накануне Ангела родила девочку, которой при крещении тоже должны были дать имя Ангела[7]. Он добавил, что его опекун, мэр Леондинга, обещал ему уладить дела с наследством и помочь обратиться за пенсией как сироте.