Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 8 Страница 44

В этот момент я вижу Зенобию, которая принесла мне мои манжеты. Она спрашивает, не хочу ли я купить кусок прекрасного полотна, недорого, и я соглашаюсь. Она выходит и возвращается со свечой и полотном. Я нахожу его довольно хорошим, она говорит, что его хватит на дюжину рубашек, и это обойдется мне всего в восемнадцать цехинов. Я говорю, что дам ей их в подарок, если она сейчас одарит меня своими милостями. Она говорит, что она меня любит, но ей хотелось бы, чтобы я подождал до после свадьбы.

— Нет, моя дорогая, мне в высшей степени невтерпеж. Теперь или никогда, потому что я умираю. Вот, посмотри, в каком я состоянии.

— Я вижу, но это невозможно.

— Почему невозможно? Ты опасаешься, что твой будущий уродец это заметит?

— О нет! И если он и заметит, хотела бы я видеть, как он осмелился мне об этом сказать, чтобы меня упрекнуть.

— Да, это было бы его большой ошибкой. Давай, иди в мои объятия.

— Полагаю, следует, по крайней мере, запереть дверь.

— Я так не думаю, потому что тогда смогут нас услышать и подумают бог знает что. Поверь, никто не войдет.

Очаровательная Зенобия падает, влюбленная, в мои объятия, и вот, нет никаких уловок. В наслаждении я десяток раз повторяю ей, что она создана для меня, а никак не для своего суженого, который не может оценить ее прелестей. Я заявляю ей, чтобы она послала его ко всем чертям и взяла меня на его место, но, к счастью, она мне не верит. Полчаса спустя я останавливаюсь, очарованный и удивленный, что граф не явился прервать мое наслаждение. Я решаю, что он ушел, не зная, что я в моей комнате, и вижу Зенобию обрадованной, так как собираюсь начать снова. Она понимает, что праздник продлится. Я располагаюсь с большим удобством, обнажаю на свету ее прелести, что делает ее еще соблазнительней, и беспокоит меня только моя напудренная прическа. Целый час дебатов приносит, наконец, мне успокоение, В нежном экстазе я слышу голос графа, я говорю ему о Зенобии, я привожу себя в порядок, даю ей восемнадцать цехинов, она уходит, входит граф, смеясь и говоря, что он все видел через щель, которую он мне показал, и что он не смущен. Он говорит мне, что его жена довольна, что я составлю ей компанию, и, посмеявшись, говорит, что он также доволен. Я улыбаюсь и говорю, чтобы он воспользовался моей коляской, которая стоит у дверей и в полном его распоряжении, так как я больше не выйду.

Я иду к мадам, которая находится в постели, подхожу к ней, спрашиваю, как она себя чувствует, она отвечает: «Очень хорошо», смеясь и говоря, что ее муж вернул ей здоровье. Я сажусь на ее постель, и она не проявляет недовольства.

— Разве вы больше не выйдете? — спрашивает она, — вы в комнатной одежде и не причесаны.

— Я поспал, и решил составить вам компанию, если вы соблаговолите быть со мной доброй и нежной.

— Если вы поведете себя со мной хорошо, будьте уверены, что я буду с вами любезна.

— И вы меня полюбите.

— Это зависит от вас; вы пожертвовали для меня графом Каркано.

— Он стоил мне много золота, и я предвижу, что он получит завтра еще пятнадцать тысяч ливров, что дал мне маркиз Трюлци за платье, которое вы не захотели получить из моих ничтожных рук.

— Вы весьма дурно поступите, отправившись их проигрывать.

— Разумеется. Но этого не произойдет, если я найду вас любезной, потому что я отдам их вам. Вы разрешите, я закрою вашу дверь?

— Зачем?

— Потому что я хочу иметь честь поместиться под это покрывало. Я умираю от холода, прекрасная графиня, и сгораю от желаний.

— Месье, я этого никогда не позволю.

— Тогда прощайте. Я иду поместиться у огонька, и завтра пойду дать бой Каркано.

Она отвечает, что я грубый мужлан, а я закрываю дверь и раздеваюсь, так, что она меня не видит, так как повернулась ко мне спиной. Я ложусь рядом с ней и, смирившись, она позволяет мне делать с ней все, что я хочу; но никогда еще предательство природы не было столь благоприятно моим намерениям: я никак не мог кончить. Держа глаза закрытыми, она позволяла мне класть ее во все позиции, позволяла пользоваться ее рукой, как хочу, чтобы сотворить чудо возрождения. Все было напрасно. Притворившись спящей, она позволила мне делать все, что хочу, с ее лицом, и при этом оказывала мне столько уважения, что я был крайне раздосадован, что не мог вернуть себя к жизни. Я, наконец, покинул ее, дав последний удар кинжала с такими жестокими словами:

— Это не моя вина, мадам, если ваши прелести не имеют надо мной никакой власти. Я оставляю вам ваши пятнадцать тысяч ливров.

После этой сцены я отправился лечь у себя в комнате.

Читатель должен меня возненавидеть, я это знаю; но я советую ему умерить свой гнев. Назавтра, утром, очень рано, граф вошел ко мне в комнату с довольством, написанным на лице. Он сказал, что его жена чувствует себя очень хорошо и желает мне доброго утра. Я этого не ожидал. Он сказал, что был рад увидеть, что пятнадцать тысяч ливров, что я ей передал, это не те, что я получил от маркиза Трюльци, и что он надеется, как и сказал мне маркиз Трюльци, что его деньги принесут мне счастье в следующую ночь. Я не знал, что там был бал. Я сказал ему, что не пойду в оперу, но наверняка на бал и в «Редут», постаравшись, насколько смогу, остаться неузнанным. Я попросил его купить мне новое домино и не подходить ко мне, поскольку надеялся, что никто, кроме него, меня не узнает. Я попросил его оставить меня, так как мне необходимо было написать большое количество писем.

В полдень он принес мне домино, которое я сразу спрятал, и мы пообедали с графиней, выражение лица и тон которой меня удивили. Ее вид, безмятежный, расслабленный и спокойный, добавил ей в моих глазах красоты. Я почувствовал отчаяние, что столь ужасно с ней обошелся. Ее бесчувственность мне показалась непостижимой, застала меня врасплох; я решил, что она, должно быть, спала в те моменты, когда я над ней столь жестоко надругался. Когда ее муж оставил нас наедине, я сказал ей, что чувствую себя монстром, которого она должна ненавидеть. Она ответила, что чувствует себя вполне обязанной по отношению ко мне, и что она не знает, почему я могу считать, что поступил с ней плохо, и почему называю себя монстром. Я попросил у нее руку, но она отдернула ее, подарив мне весьма нежный поцелуй. Раскаяние мне терзало душу.

Запечатав все мои письма, я замаскировался и отправился на бал, не беря с собой ничего, что могло бы позволить меня узнать. Я взял с собой часы и две табакерки, которых никто у меня не видел, и сменил даже свои кошельки, в которых носил деньги. Я отправился и сел к банку Каркано и, чтобы оставаться неузнанным, играл совершенно другим манером. В одном кошельке у меня было сто испанских квадруплей, что составляет семьсот цехинов, а в другом триста венецианских цехинов. Это было золото, полученное мной от Греппи. Я начал с того, что выложил перед собой сотню квадруплей.