Павел Басинский - Лев в тени Льва. История любви и ненависти Страница 45

«Этот поступок, – пишет он своих воспоминаниях, – почти стоил мне жизни и был главной причиной наступившей после этой зимы многолетней моей болезни».

Беда была не в том, что он подражал отцу. Подражали отцу скорее дочери. Но они и понимали ограниченность своих возможностей. Им и в голову не приходило состязаться с отцом. Не думали об этом и старшие сыновья Сергей и Илья. А Лев Львович, как бабочка на огонь, стремился к образу «второго Льва Толстого», который, по-видимому, зародился в его душе еще в ранние годы.

Толстой-отец пришел к борьбе с голодом не спеша, медленно раскачиваясь и сомневаясь, обкатывая в душе все за и против. И, наконец, поступил как раз против.

Да, он начинает помогать голодным, руководимый непосредственным нравственным чувством, а не головными идеями. Но и в этом была своя стратегия и тактика. Да, он отправляется в Бегичевку, понимая, что по своим убеждениям совершает грех. Но это-то ему и нужно! Он не святой, он грешный. Как отец Сергий в его будущей повести. При этом его поступок упрочивает образ «святого Льва» в сознании общества. Но и это идет ему в духовную пользу! Попробуй-ка выстоять против тщеславия. Попробуй-ка – по совести – делать хорошее дело, которое служит твоему возвеличиванию и не поддаваться гордости!

Толстой-сын бросается в дело помощи голодным, как в омут. И нельзя понять, что им при этом движет. Сострадание к народу? Возможность под благородным предлогом оставить университет? Желание состязаться с отцом? Скорее всего, все эти чувства вместе. Но какое было главным? Мы никогда этого не поймем. Сам Лев Львович этого не понимал.

В начале сентября 1891 года он приезжает из Ясной Поляны в Москву как будто для того, чтобы продолжить учебу в университете. Он вроде полон желания заниматься, «…учиться, учиться и учиться», – пишет он матери 25 сентября…

Но, узнав, что отец с дочерями собирается в Бегичевку, он начинает сомневаться. «Милые друзья, Таня, папа́ и Маша… Когда я прочел ваше письмо с планами о народной столовой у Раевских, конечно, я почувствовал сейчас же сочувствие к вам и к этому делу. Мне захотелось и самому принять в этом участие».

Но против этого мама. И он не знает, как ему поступить. «Так что за вами дело. Я пока остаюсь при своем старом решении о себе, т. е. сидеть всю зиму здесь и заниматься».

Опять он оказывается между отцом и матерью. Но отец как раз не настаивает на его участии в борьбе с голодом. Он здесь скорее заодно с женой. А Лев Львович хочет поступать, как отец и сестры. И он решается действовать один. Показать свой характер. Испытать себя. Еще до переезда Софьи Андреевны с младшими детьми в Москву на зиму он предупреждает мать почтовой карточкой: «…поеду в Самару. Я сделаю это во что бы то ни стало…»

Этим он тоже, как отец, решает в том числе и свои личные проблемы. Бежать, бежать! Во что бы то ни стало куда-нибудь бежать! Как князь Оленин в повести отца «Казаки».

«Он стремится всеми силами куда-то, – пишет Софья Андреевна мужу, – и почему-то ему кажется, что в Самаре он может что-то сделать. Впечатление то, что учиться он в университете, главное, не хочет, а, может быть, и не может, что ему нужны впечатления и разнообразие их. Поездка его совершенно неопределенная… Просил он 200 рублей, стало быть только на дорогу и на прожитье. Сам он весел, как будто доволен всем, и мне очень жаль, что он уезжает; он единственный у нас элемент возбуждающий, веселящий и имеющий влияние на мальчиков».

Мать тяжело расставалась с любимым сыном… 25 октября 1891 года она пишет мужу: «Уезжает и Лёва; метель сегодня и холод страшный, и все эти отъезды и жизнь врознь, конечно, хуже всего для несчастной меня, сидящей, как прикованная к своим гостиным и без всякого дела, а только с беспокойством о всех. Для голодающих физическая мука, а для нас, грешных, худшая – нравственная. Авось как-нибудь переживется это тяжелое время для всех, а без жертв не обойдется…»

Конечно, под жертвами она имела в виду не только народ. Что-то она чувствовала…

О чем он думал, когда отправлялся на голод с двумястами рублями? Ведь еще из летней поездки в самарское имение он мог представить себе масштабы грядущей катастрофы. Впрочем, и отец поехал в Бегичевку со скудным стартовым капиталом. Но у отца были помощники – дочери и большая семья Раевских. В Бегичевке к приезду Толстых уже были открыты первые народные столовые… А Лев Львович помчался в голую степь один-одинешенек с неотчетливыми мыслями о том, как спасать голодных и даже как он сам проведет зиму в заснеженной степи. «Он отбивался от всего и ничего не хотел брать», – вспоминала Софья Андреевна. Вообще в поездке было что-то невзаправдашнее. Он даже не стал выходить из университета, взял месячный отпуск.

До того, как отправиться в Самару, он посетил отца в Бегичевке. Но можно предположить, что с самого начала идея народных столовых не грела его. Так, еще 19 сентября он писал матери: «Народные столовые – мысль отличная, но вряд ли устроят это практично наши помещики. И сомнительно также, чтобы Поляковы, Гагарины (крупные банкиры и помещики – П. Б.) и т. д. – от чистого сердца – взялись бы за это. Конечно, для того, чтобы заговорили о них, для папа́ они согласятся, и выйдет то, что и требуется доказать, – деньги и хлеб».

Он понимал, что не ровня своему отцу. Отцу деньги и хлеб дадут, а ему – нет. А ведь в то время, когда Лев Львович поехал в самарскую степь, отец, как царь Салтан, еще продолжал «чудесить» в отношении денег. Письмо-обращение к обществу, о котором сказано выше, было написано Софьей Андреевной не по его инициативе. Ее убедили сделать это Фет и Страхов. Но и это обращение появилось в печати только 3 ноября, когда Лев Львович уже находился в самарской глуши в состоянии полного отчаяния…

Жарким летом, когда он посетил самарское имение перед поездкой по стране, весь ужас предстоящей зимы еще не так бросался в глаза. Но теперь это была не Россия, а какая-то внутренняя Индия или Африка, где племя людей было предоставлено само себе на очевидное вымирание. Это была не Бегичевка, где просвещенный помещик Раевский со своим другом великим писателем Толстым открывал столовые. Где по меркам самарских степей до Москвы было рукой подать и где поблизости были губернии, не до такой степени затронутые неурожаем. Где для мужиков был возможен отхожий промысел, извозчиками или грузчиками в Москве. Здесь же воистину – от колоса до колоса не слышно было человеческого голоса. До Бога высоко, до царя далеко.

Только 17 ноября 1891 года император Александр III распорядился учредить Особый Комитет для помощи нуждающимся (слова «голод», «голодающие» высочайше публично не произносились) в неурожайных местностях под председательством наследника цесаревича. Хотя о том, что грядет «печальный год», министр финансов Вышнеградский предупреждал его уже в ноябре 1890 года.[28]