Павел Басинский - Лев в тени Льва. История любви и ненависти Страница 46

К счастью Льва Львовича, губернатором Самары был Александр Дмитриевич Свербеев, «просвещенный консерватор» и знакомый Толстых. Он любезно принял Льва Львовича, «но когда узнал, что я приехал с крайне жалкими средствами, выразил сомнение, чтобы я мог что-либо существенное сделать с моими несчастными двумя сотнями рублей…»

В тот же день Лев Львович присутствовал на заседании губернского попечительства Красного Креста: «Обсуждали всевозможные вопросы о хлебе, о работах, о корме скота, о врачебной помощи больным; но беда была в том, что нужда была настолько велика, что каждый просил в свое попечительство больше, чем оно могло получить, и потому всё сводилось на заседании уже не к тому, чтобы получше облегчить бедствие в известном месте, а только к тому, чтобы каждому просившему уделить хоть немножко, хоть что-нибудь на нужды его участка…»

В тот же день он посетил базар, где возле хлебной лавки стояла толпа крестьян. «Многие покупали хлеб; другие стояли подле, завистливо смотря на счастливцев… Некоторые из покупавших хлеб тут же принимались его есть. Я подошел к лавке и купил несколько фунтов хлеба, чтобы подать мужикам и бабам, показавшимся мне особенно жалкими. Но не успел я сделать этого, как толпа народа окружила меня, прося и ей купить хлеба. Я стал покупать и раздавать – пока не удовлетворил многих».

Так первый поступок сына Толстого на голоде обнаружил его полную неопытность в этом деле. Он совершил именно то, против чего восставал его отец. Он стал раздавать хлеб попрошайкам, потратив на это свои и без того «жалкие средства».

На хуторе знакомого помещика Бибикова, где временно остановился Лев Львович, его приняли как посланца небес. Сам Бибиков уже отчаялся раздавать милостыню народу. Сколь бы щедро он ее ни раздавал и сколько бы ни кормил нищих на своей кухне, прокормить всех было невозможно. Приезд нового «господина» взбудоражил всю округу! «На хуторе Б. день и ночь стояла толпа голодающих; не успел я приехать, как дом был окружен ими. Но разговоры с ними отложили до утра. Тем не менее, всю ночь, которую я почти не спал, слышны были голоса под окнами, просившие нараспев милостыню: “Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, подайте Христа ради!”

Утром, когда он вышел на крыльцо, весь двор был полон народом. “Он?! он, что ли?!” – шептались в толпе. “Они уже верили в меня, как в своего избавителя. И вдруг все шапки снялись с головы, и вся толпа стала кланяться мне… Тогда я решился заговорить и объяснить им, чтобы они не надеялись на меня, что я приехал с малыми средствами и вряд ли смогу облегчить их бедствие”. “– Не вы, так кто же? – заговорили на это голоса в толпе. – Умираем голодной смертью, по три дня не едим, ребятишки кричат; не дай, кормилец, умереть голодной смертью!” “Они не хотели верить в мое бессилие…”

Не выдержав даже не самого голода, но ожидания голодной смерти всей семьи, здоровые мужики кончали с собой. В декабре 1891 года Лев Львович побывал в избе одного из таких, пытавшегося ночью перерезать себе горло. Он описал это в письме к матери:

«На лавке у окна сидит мужик. Лицо у него землисто желтоватого цвета, глаза мутные с бессмысленным выражением. Шея его повязана белым платком. Мой приход очевидно ему совершенно безразличен. Жена его, держась за лавку, бледная, измученная, смотрит на меня и стонет. Она совершенно больная. Мальчик лет 14-ти затапливает печь… Я спросил у мальчика, как всё случилось с его отцом, и он обстоятельно рассказал мне следующее:

“Мама встала ночью ребеночка покормить, да лампочку и засветила, смотрит на него, на отца-то, а он лежит на лавке, ножик в руке держит, а по вороту кровь сочится. Она подскочила к нему, он подает ей ножик: на, говорит, дорежь меня, я не осилю. Мама стала ножик отымать, а он не отдает ей, тут я подсобил, с печки соскочил – отняли. Мама выбежала в сенцы, ножик в сено схоронила, вон лежит…”

– Что же, ничего теперь? – спрашиваю я, обращаясь к Степану, у которого выражение стало осмысленнее…

– Ничего, – отвечает мальчик, – он только самую мякоть прорезал, до горла не дошло, ножик-то тупой был».

Этот ли или другой мужик, уже с именем Семен, был описан в книге Льва Львовича «В голодные года» и стал героем его рассказа «Вечер во время голода». Семен пытался перерезать себе горло в тифозном бреду. «Конечно, он сделал это не от одной только горячки. Кроме того, что он был сам болен, что жена только что встала от тифа, что ему есть было нечего, – ему всюду отказывали в помощи. Земство отказывало ему как “странному” (пришлому – П. Б.), Красный Крест отказал за неимением денег… Не удивительно поэтому, что он даже и не в бреду думал и желал покончить с собой».

Вот жилище Семена: «Мазанка его – это логовище зверя скорее, чем человеческое жилище. Хуже логовища, потому что грязнее, зловоннее, нездоровее. Но, говорят, что человек – это животное, которое ко всему привыкает. Не думаю, однако, чтобы я, например, мог прожить в Семеновой мазанке дольше недели».

Найти работу можно было только в Самаре. И местная власть делала, что могла. Например, велись круглосуточные работы по расширению русла реки Самарки. «Однажды, поздно вечером, я навестил место этих работ, – вспоминал Лев Львович. – Что-то особенное, волшебное, непривычное глазу было в этих черных, копавшихся в темноте человеческих фигурах, освещенных огнями».

Но город не мог прокормить всю губернию. Основной статьей «промысла» становилось нищенство. Но как нищенствовать здоровым мужикам? Главной «рабочей силой» оказывались дети, которые кормили… отцов. «У Андрюшки, – пишет Лев Львович об одном таком ребенке, – был отец, здоровенный мужчина, спавший на печке всю голодную зиму и заявивший, что он никуда с печки не тронется потому, что всё равно работы нет…»

Так Андрюшка стал виртуозом нищенства, искусством которого кормилась вся семья.

«– А милостыни ты много собираешь? – спрашивали мы его.

– Будет с нас, – отвечал он скороговоркой, – сыты все: и отец, и мать, и ребята. Слава Богу, не оставляют добрые люди.

– Как же ты милостыню просишь?

– Как? – Андрюшка начинал лукаво улыбаться.

– Приду в избу, стану, – продолжал он, – да и скажу: подайте ради Христа хлебца кусочек голодному человеку…

Эту фразу он протягивал жалобным голосом.

– А если не подадут, – добавлял он, – скажут: Бог подаст, – я обернусь к ним, да и скажу повеселее: ну, дайте хоть кусочек с ноготочек! Засмеются и подадут!

– Ну, а мать, отец здоровы?

– Мать нездорова, всё кровью харкает, – отвечал он наивно.

– А отчего ты в школу не ходишь учиться? – спросил я его как-то.

Он посмотрел на меня недоумевающим взглядом.

– Вишь, побираюсь – наконец ответил он почти сердито, хмуря свой лобик…