Павел Басинский - Лев в тени Льва. История любви и ненависти Страница 47

– Ну, а мать, отец здоровы?

– Мать нездорова, всё кровью харкает, – отвечал он наивно.

– А отчего ты в школу не ходишь учиться? – спросил я его как-то.

Он посмотрел на меня недоумевающим взглядом.

– Вишь, побираюсь – наконец ответил он почти сердито, хмуря свой лобик…

Андрюшка еще любил рассказывать о том, кто умер и сколько столов было при поминках умершего. В тот год покойники многих нищих прокормили. Помрет кто, сейчас пироги, т. е. хлебы пекут и народ кормят».

«Умирали ежедневно, – вспоминал Лев Львович свою жизнь уже в селе Патровка Бузулукского уезда. – Батюшка, отец благочинный, разъезжал день и ночь по больным, напутствуя их…

– Что, батюшка, больных всё прибавляется? – спрашивал я его иногда, встречая на улице.

– Беда чистая, – отвечал он своим басом, – затаскали совсем, нынче 18 раз напутствовал. Да, главное, беднота-то какая. Всё так уж и езжу за ничего. Там когда-нибудь сочтемся с ними.

Ежедневно провозили в санках гробы, или проносили их на шестах по направлению к церкви».

Во время работы на голоде Лев Львович пришел к идее, которая была противна взглядам отца:

«…в первый раз я понял силу и могущество нашей церкви, ее деятельность и значение, понял до какой степени народ наш крепко слит с ней».

Интересно, что столовыми, которые он открывал в самарской степи, в основном заведовали священники. Вообще, с местным священством у него наладились самые теплые отношения.

Лев Львович иначе, чем отец, относился к нищенству. По его мнению, нищенство стало главным «комитетом» для спасения голодающих. Настоящим «страховым капиталом народа» (выражение Раевского), как считал Лев Львович, были не помещичьи хозяйства, а христианская совесть крестьян, веками воспитываемая православной церковью.

Когда земства и Красный Крест уже не справлялись с масштабными вспышками голода, которые случались в 1877–1878, 1891–1892 и 1898–1899 годах, только сами нищие могли прокормить нищих. Только через совестливое перераспределение имевшихся скудных запасов могли продержаться крестьяне в основной массе. Внешняя помощь поступала с опозданием и неравномерно – плохие сообщения, метель, распутица и т. д. Не все «господа» были такие добрые, как Лев Львович. Вот в этих-то «мертвых зонах», где не работала ни государственная, ни частная помощь, нищие выживали за счет нищих, делясь друг с другом последними запасами.

«Христовым именем утешаются, живут, им же и кормится половина народа, и в года голодовок и бедствий не мы с нашими сравнительно мелкими средствами спасаем голодающих и кормим их, а кормят и спасают друг друга сами эти голодающие, делясь между собой последним хлебом. Совесть бедняка, совесть крестьянина, у которого немногим больше, чем у бедного соседа, который сам может завтра дойти до положения нищего, – чутче и отзывчивее нашей совести, совести богачей… Совесть народная – тот главный “комитет”, который открывают в своей среде голодающие в года бедствий, широко и свободно располагая им. Без этого “комитета” голодовки наши, без сомнения, были бы в тысячу раз страшнее и в материальном и в духовном отношении», – писал Лев Львович.

Но всё это он поймет позже… А пока он возвращается в Москву с двумя задачами: найти деньги и товарищей по работе. Он еще не знает, что в своем обращении к обществу его мать указала и его самарский адрес и деньги на его имя уже пошли в самарскую губернию. «Вскоре после приезда в Москву я получил от Б. уведомление, что в Бузулуке лежат кучи денежных пакетов на мое имя. Кроме того, к отцу шли довольно дружные пожертвования, и он обещал мне уделять часть их для самарских голодающих».

Проблема с деньгами были отчасти решена. Гораздо хуже вышло с товарищами. «О наступившем голоде уже не говорили, а кричали теперь, как о страшном, давно не бывалом бедствии; отовсюду сыпались пожертвования; воззвание за воззванием печатались в газетах…» Но от поездки со Львом Львовичем на работу на голоде отказались все товарищи по Московскому университету.

Один управляющий Ясной Поляной Иван Александрович Бергер, человек «молодой, веселый, приятный», выразил желание составить ему компанию. Затем к нему присоединились Бирюков и швед Стадлинг. Последний ехал как журналист, а не помощник. Бирюков поселился в соседней волости, в селе Покровка, за двадцать пять верст от Патровки, где остановился Лев Львович. Бибиков жил на своем хуторе. Таким образом, единственным реальным компаньоном сына Толстого в Патровке оказался Бергер.

Льву Львовичу в это время исполнилось двадцать два года. Молодой и неопытный, он оказался один на один с гигантской массой страдающего народа, который стекался в Патровку из всех деревень, куда дошел слух о «добром барине». То, что он видел на хуторе Бибикова, повторялось возле его дома в Патровке на протяжении всей зимы. Каждое утро у крыльца его ждала толпа коленопреклоненного народа. Они вставали с колен только тогда, когда он тоже вставал перед ними на колени. Женщины верили в него как в святого, Божьего человека. Некоторые из них просили его хотя бы войти в их избы и взглянуть на умиравших от голода и тифа детей и мужей, веря, что его взгляд обладает целительной силой.

Но он уже научился отказывать. Он уже понимал, что он не Христос, раздающий хлебы, как он делал на самарском базаре. Он вошел в отношения с новым губернатором Александром Семеновичем Брянчаниновым, который заменил Свербеева, и с другими полезными людьми. И он старался раздавать помощь осмотрительно, прежде всего выяснив настоящую нужду по дворам.

Тем не менее, поначалу он отказался от системы столовых, на которой настаивал его отец. В этом его убедила вторая поездка на Дон, в Бегичевку. «…нужда народа на Дону мне показалась ничтожной в сравнении с тем, что я видел в Самаре…» – писал он.

На Дону не было тифа. На Дону не вешались и не резали себе горло. Впечатлительный Лев Львович решил, что система столовых, которая требует людей и времени, в его условиях была бы безнравственной. «Здесь все поголовно без хлеба, и, пока мы будем заниматься открыванием столовых, рядом будут резаться и умирать с голода, от тифа и т. д.» – пишет он отцу.

Письмо сына – возмутило Толстого!

«Самое неприятное впечатление произвели на меня письма Лёвы, – пишет он жене 24 декабря 1891 года. – Легкомыслие, барство и нежелание трудиться. – Я очень боюсь, что он совершенно бесполезно потратит там деньги жертвованные, чужие. Он свел теперь дело на то, чтобы покупать и раздавать муку, т. е. делать то же самое, что делает земство или администрация. Купить же рожь и раздать сделает земство или чиновники не хуже его, так что ему незачем и быть там. Проще передать деньги земству. Очень мне это жалко: и то, что деньги тратятся даром, и главное то, что он так легкомыслен и самоуверен».