Борис Никитин - Роковые годы Страница 46

Даю ему краткую задачу: «Узнайте, что происходило вчера вечером на заводе Лесснера». Конечно, в таких случаях агенту не указывается никаких подробностей, так как важно услышать именно от него самого подтверждение всех слухов.

Одновременно зову одного из выдающихся старших агентов наружного наблюдения Касаткина; поручаю ему то же самое[94]. Касаткиным мы не нахвалимся: у него положительно нюх ищейки.

Еще недавно с ним был такой случай. Из Нарвы нам сообщают по телеграфу об одной подозрительной личности, отправившейся в Петроград, но телеграмма опаздывает, доходит уже после прихода поезда. Примет никаких, а только фамилия. Касаткин летит на вокзал, шарит в нескольких известных ему гостиницах и открывает исчезнувшего.

Так и теперь: к вечеру Касаткин прямо откапывает студента Политехникума, который сам присутствовал на упомянутом собрании, и приводит его в мой кабинет.

Выслушиваю все тот же рассказ от самого участника; а на другое утро и мой анархист подтверждает правильность сообщения. Сомнения рассеиваются — Нахамкес для окончания войны призывает к убийствам, что подтверждается не только из разных источников, но свидетельскими показаниями.

Неужели и этого недостаточно, чтобы обвинить Нахамкеса в работе на Германию? Призывать к немедленным убийствам лиц, желающих продолжать войну, не входило в программу ни социал-демократической партии, ни даже ее пораженческого крыла. По какой же инструкции шел Нахамкес? Немецкий штаб не мог бы придумать лучшего.

Что было бы во Франции с тем, кто стал призывать к убийству Клемансо, корпусных командиров?

Еду к Балабину.

— Это политический вопрос, а потому мы его совсем не касаемся. Иди к помощнику главнокомандующего по политическим делам — Козьмину.

Нахожу последнего в его квартире в Штабе. Козьмин — заложник революции или, правильнее сказать, — от партии социалистов-революционеров при Штабе округа. Прежде всего, он слепо выполняет приказания центрального комитета своей партии. Вы никогда не узнаете, что он думает, но если с чем-нибудь обратитесь к нему, а затронутый вопрос не противоречит инструкциям партии, то он с полным самоотвержением, со всех ног бросается выполнять вашу просьбу[95].

Рассказываю Козьмину о заводе Лесснера.

— Не может этого быть! — сразу же убежденно возражает он. — Как? Нахамкес перешел к большевикам? Никогда этого не будет!

Перебирая в памяти наши встречи, не могу не заметить, что это и было единственное собственное мнение Козьмина, которое мне когда-либо довелось от него услышать.

Нахамкес был меньшевик; мне не поверили, что он изменил своей партии. Действительность показала, кто из нас ошибся.

Если мой разговор с Козьминым кончился вничью, то совсем иначе отнеслись к новым данным товарищи военного министра. Очевидно, обо всем им дал знать Балабин, так как едва я успел вернуться в управление, как зазвонили телефоны: меня просят немедленно приехать в дом военного министра. Якубович, Туманов, Барановский хотят сами меня выслушать. Они тут же ставят к Керенскому специальную охрану, а меня просят придумать технические меры, хотя бы общего характера, чтобы воспрепятствовать покушениям.

Еду к начальнику Главного Артиллерийского управления генералу Леховичу[96]. Сообщаю ему программу Нахамкеса; начинаем вместе придумывать, как затруднить ее выполнение. Конечно, вопрос настолько сложен, что придумывать нам приходится несколько дней.

Генерал Лехович, прежде всего, назначает комиссию, в которую для авторитета вводит старых, влиятельных и разумных рабочих Путиловского завода. Комиссия должна объезжать определенные заводы, изготовляющие взрывчатые вещества и оружие, контролировать регистрацию, упорядочить надзор, чтобы не происходило утечки. Независимо от сего генерал Лехович пробует так наладить изготовление ручных гранат, чтобы капсюли закладывались вне столицы.

Много хлопот вызвал и отнял энергии Нахамкес — как провозвестник террора: назначается охрана, составляется комиссия, вырабатываются проекты, и в итоге о нем получается исключительная, не похожая на других история. Сам же он до июльских дней гремит с трибуны, продолжая оказывать «организованное давление на Правительство».

В первые дни после восстания мы все же надеялись на большие перемены.

9 июля, под вечер, в разгар ликвидации восстания, меня вызывает по телефону с финляндской дороги помощник столоначальника капитан-юрист Снегиревский. Разыскивая Ленина по кроки, которое мы отобрали при обыске у Крупской, он, попав в Мустамяки, набрел на Нахамкеса. Последний проживал на даче, рядом с некоторыми видными большевиками, в том числе с Бонч-Бруевичем, с коим держал дружескую связь. Снегиревский сообщает, что, по сведениям, сообщенным на месте, эти большевики и Нахамкес помогли скрыться Ленину. Снегиревский, действуя по моему списку в 28 человек, составленному еще 1 июля и в котором значился Нахамкес, тут же арестовывает последнего. Только второпях он забывает проставить число на ордер. Нахамкес желает знать, кто его арестовывает, требует показать ордер, сразу обнаруживает, что на нем нет числа, заявляет, что ордер незаконный, и отказывается подчиниться. Снегиревский спрашивает, как ему поступить.

Только тут я вдруг вспомнил, что совершенно искренно забыл послать в Белоостров отмену арестов Троцкого и Нахамкеса, согласно приказанию Временного правительства, подтвержденного мне два дня назад временным министром юстиции Скарятиным. До того ли было!.. А там идут все еще по старому списку. Но в то же время обидно отпустить Нахамкеса, который как бы сам лезет в руки; отказаться от него я никак не могу.

— Держите крепко, — отвечаю Снегиревскому, — сейчас высылаю вам новый ордер.

Беру новый бланк. Знаю, что обвинят в неисполнении двукратного приказания Временного правительства. После минутного размышления собственноручно вписываю так: «Доставить Нахамкеса в Штаб округа». Ставлю печать, подписываю и отправляю ордер с нарочным.

Должен отметить, что я совершенно сознательно не поставил даты на ордера, подписанные 1 июля. Было ясно, что все 28 человек при переездах их в Финляндию или обратно не будут схвачены в один день. А каждый день нес мне все новое и новое, что могло еще более обосновать и оправдать мои постановления, как и оказалось в действительности.

Такой порядок не вызывал никаких недоразумений, так как, поставив фамилию, я выдавал на руки ордера только своим высококвалифицированным служащим. В отличие от тех, кто поручал обыски разным любителям, на нас за все время, конечно, ни разу не было никаких нареканий.