Александр Ткаченко - Футболь. Записки футболиста Страница 47

— …И нахальные рожи в зале, и вечно спешащие, требующие одного и того же директора программ. Да и сами девчонки…

Как это было знакомо и Похоже на то, что подсознательно, не анализируя, испытывал я в своей футбольной жизни!

— Вы мучаетесь?

— Да. Хотя многие из наших вполне к этому привыкли.

— А что же вы?

— Да просто надоело принадлежать всем. Захотелось себе одной и еще — одному.

— Но у вас и данные…

— Никогда не приглашайте меня к себе домой.

— Да я и не собираюсь. Но почему?

— У меня страшное желание раздеться перед кем-то.

Она смотрела без улыбки, и у меня не возникло желания поддержать шутку.

— Давайте съездим в Приморский парк, — сказал я, чтобы скрыть смущение. — Там есть одно кафе…

— Давайте, — легко согласилась она.

Мы взяли такси и поехали в парк.

В зеленом ресторанчике я заказал бутылку сухого вина и какую-то еду. Мы сидели на веранде друг против друга, совсем близко и почти одни, и я думал о том, что ни за что не пригласил бы ее в свою холостяцкую комнату.

«Почему именно политехнический?» — «Да захотелось крепкой специальности, да к тому же папа инженер»; — «А как родители отнеслись к манекенству?» — «Отрицательно». — «А к институту?» — «Положительно».

«Почему не учитесь вы?» — «Если футбол мешает учебе, бросайте учебу». — «Я не люблю футбол». — «А я Дом моделей».

Мы говорили так или примерно так, и я все думал, что не решусь пригласить к себе.

Незаметно подкралась белая ночь, а мы продолжали сидеть. Уже с нашего стола исчезли фужеры, и официант красноречиво поглядывал на нас… Она сидела напряженно, будто ждала чего-то.

— Я отвезу тебя домой, твои, наверное, уже волнуются.

Я впервые сказал ей «ты» и удивился, что до сих пор не спросил ее имени. И тут же подумал » что-то неуловимое мешает мне сделать это.

— Да, спасибо…

У Казанского собора она тронула за плечо водителя:

— Остановите.

Мы вышли из машины.

— Так ты здесь живешь? — удивился я.

— Да. В этих подвалах, где хранятся орудия инквизиторов, — она говорила без тени улыбки.

— Но тогда…

— Не бойся, я не стану тебя пытать. Просто мне захотелось пройтись.

Мы шли в сторону Александровского сада…

— Как твои дела?

Странно, но она тоже не спрашивала моего имени.

— На днях улетаю.

— Надолго?

— Скорее всего, навсегда.

— Как?! А твоя команда?

Мне показалось, что она испугалась.

— Меня отчислят.

— За что?

— Видишь ли, футболу нужны здоровые люди, без комплексов.

— У тебя комплексы?

— Нет, но когда ждешь боли…

— Что же ты будешь делать?

— Не знаю. Я думал, что буду заниматься этим всю жизнь.

— Чем?

— Игрой. Это нелепо, но это так. Только игра имеет для меня смысл. Моя жизнь — в моем смысле, а мой смысл — это играть, — не очень понятно скаламбурил я. — Это как способ существования. И ничего мне за это не надо. Я просто люблю запах стриженого поля, крашеных мячей, люблю свои ноги, обтянутые гетрами, бутсы, плотно и легко сидящие на них… Понимаешь? Игра это праздник. Когда ее нет — будни. Ты хочешь, чтобы у меня была другая философия? Но я вырос на этом.

— Вот поэтому я убежала из манекенов, — задумчиво сказала она. — Я не хотела… я боялась проиграть. Проиграть всю жизнь. А ты не боишься. Я даже не знаю, что это — смелость или беспечность?

— Безвыходность. Я должен делать то, что умею делать хорошо, но мне это уже нельзя. То, что дороже всего на свете, так и остается дорогим, по уже не и связи со мной. Теперь же, — продолжал я, — скажи на милость, кому нужен неудачливый футболист?

Она как-то странно посмотрела на меня:

— Ну, например, мне…

— Тебе? Извини, но все это декорации. На самом деле ты, как и все девушки, втайне мечтаешь о прочном мужике со всеми вытекающими последствиями.

— Ты не такой?

— Я бывший.

— У тебя еще все впереди.

— Ну вот, ты уже успокаиваешь меня.

— Мы… оба бывшие. И я умоляю… поедем к тебе.

— Ко мне? — я не мог скрыть удивления. Но…

— Без «но», прошу тебя.

Когда мы вошли в мою комнату, она каким-то невесомым жестом смахнула пыль с моего стола, бросила футболки и гетры в таз с водой. Когда мы разделись и встали лицом к лицу, то я увидел, что мы были с ней одного роста.

В сумасшедшую зиму города Владимира, выбравшись из Москвы через промежуточную станцию Петушки, где правил свои портвейновые пиры великий Веничка Ерофеев, и добравшись до общаги, я спал под тремя одеялами. Сквозь сон я услышал какое-то глухое биение в дверь. Я встал и открыл дверь. Передо мной стоял высокий человек в потертой нерповой шапке-ушанке и синем ратиновом пальто — шике и престиже конца пятидесятых годов, и не вязал лыка. Он был «на бровях», «в жопу», «в дугу», ну как еще можно? Но под мохеровым шарфом сверкала белая рубашка и завязанный со знанием дела высокого класса галстук. Он поднял свое действительно красивое мужское лицо, и я узнал его — это был Геша, ГЕШКА, ГЕНРИХ, Генрих Александрович Федосов, воистину легендарный футболист и, конечно же, человек. Он круто вошел в мою судьбу в хорошем смысле, я полюбил его уже тогда, когда многие относились к нему с пренебрежением, очевидно, не понимая масштаба личности. «Старик, — сказал он почти бессвязно, — я видел солнце». И прокачался в комнату. Он сел посередине и, разбудив нашего центрального защитника, непомерно длинного парня и поэтому слегка медлительного и небыстрого, начал разбор игры. «Ну что, Егорушка, бежишь слабо, тебе не спать, а рывки за троллейбусом надо делать», — сказал Федос (как его только не называли, и все шло ему, когда это делали с любовью). «Ничего, зато пробить могу», — ответил обиженный Егор. «Пробить, пробить, — растянул Геша, — так что ж тебя теперь на поле на тачке вывозить?» «Ничего, Ляксаныч, еще побегу, какие мои годы», — еще больше обидевшись, ответил защитничек. «Ну да, в магазин за бутылкой», — усмехнулся Федос. «Какая в три ночи бутылка, Ляксаныч», — как-то запанибрата отвечал Егорий. Федос хитро посмотрел на меня и изрек еще одну свою коронную фразу: «Ха, во же техничка», — и ловким движением руки достал из рати нового пальто бутылку красного. Во Владимире тогда все пили очень просто: красное это было все вино — и белое и красное; белое — это вся водка. «Ну что, — говорили, — ударим по красненькому», — это по всему вину, «ударим по беленькому», — это по всей водке. Геша, если выпивал, то любил красненькое. И, как настоящий эстет, хорошее шампанское. Умница и интеллигент от природы, он был стеснительный, ругавшийся матом в редких случаях, обожающий музыку человек. И еще — красивое. Красивую игру, красивых женщин. Как и они, впрочем, его. Геша, красавец… Он сам называл всех красавцами или красавчиками, когда искренне восхищался то ли игрой, то ли чем-либо вообще. Так вот, Геша-красавчик был в середине пятидесятых до начала шестидесятых знаменитой десяткой московского «Динамо». Левым инсайдом, техничным, выносливым игроком со своей коронкой — игра головой. Это он воистину мог раньше всех на секунду выпрыгнуть на мяч и, зависнув в воздухе, глядя прямо на мяч, и, отведя корпус и сидящую небольшую на нем головку, как молоточком, вогнать мяч целенаправленно туда, куда надо — мимо вратаря, в ворота. Это был настоящий английский стиль игры головой. Говорят, что Федосов был единственным в то время игроком, кто так умело играл головой. Но не только за это любил его тренер Михаил Якушин. Не за это любили его коллеги — он был настоящим игроком, игрочилой, он играл судьбой, всей жизнью, Бог отвалил ему таланта так много, что он мог бы быть и стать кем угодно. Но он выбрал то, что выбрало его, — футбол. Он отдался этой стихии, как отдаются волне моря или океана — безотчетно, порой безалаберно и поэтому небезобидно для самого себя — кое-что начинало со временем и с возрастом играть против него. В сущности, по большому счету он был случайным человеком среди футболистов, ибо все, что было дорого ему, было чуждо футболерам. «И вот приезжаем мы в Англию и все сразу куда? По магазинам, а Геша-красавчик на концерт Надкингкола, негра с масляными глазами. Они все беленькую с собой, а я, вот же техничка, виски со льдом и галстук другу на оставшиеся… Старик, потому что Геша Федосов видел солнце, — рассказывал он своему тогдашнему другу и фанату футбола Аркадию Арканову, — и если мы вот сейчас с тобой, Аркаша, стоим в подъезде на разных ступеньках, а я, ха, во же техничка, встану на две выше, разве я стану от этого больше, старикан?…»