Людмила Штерн - Поэт без пьедестала: Воспоминания об Иосифе Бродском Страница 49

20 мая, 87 г. Либермания

Дорогая старуха Крысогонова. Я рад, что ты обнаружила разительное сходство своих расплывшихся телес с Вакхом и Боровом Рубенса – это свидетельствует об истинном глазе истинной художницы, коей ты в глубине души и являешься. И рад, что ты носишься, как ошпаренная, из музея в музей. Это лучше, чем бегать из гошпиталей в колумбарий. У меня таких острых радостей нет. Я – поселянин, и жизнь течет, отчасти переливаясь из пустого в порожнее, о чем твердит «предглазный», как выразился бы Солженицын, бассейн, а с другой стороны – чредой гротесков и почти трагедий.

Татьяна упала и сломала себе бедро. Ее оперировали, несмотря на вопли и крики, чтобы ее оставили в покое умирать. Операция прошла хорошо – все-таки местные эскулапы это чего-нибудь особенного. Это тебе не Склифосовского, где, по-моему, еще пилят без наркоза, как во времена японской кампании 1904 – 1905 года, остро памятной тебе.

Жара стоит егУпетская, я черен как эфиоп, пишу про «Спящую» и вообще перелез в «Эпоху Шедевров», последнюю главу о великом мастере, который скоро – ой, скорей бы, – откинет коньки.

Все это как-то сумбурно и осложнено дурными мыслями и бессоницей. У меня кончилось снотворное, и в минуты редкого забытья вижу Рудика Нуреева на мачте, в обнимку с Каллас в костюме мавританки времен Наполеона.

Но я все еще строен, нетерпим и немного зол, хотя натертый стих не сверкает ярче меди. 24-го мая еду к Михаилу Барышу глодать лапшу по поводу больших тезоименинств твоего друга и наперсника Жозефиуса, с коим не виделся со времен падения Трои...

Утро сегодня туманное и практически сырое. Читаю – к великому для себя удивлению – Солжевский «Февраль-март 1917-го». Должен сказать, что это работа первый класс и, если бы не многочисленные «удурчивые» и «угнелся кто-то», – потрясающая проза. Масштаб просто грандиозный, почти толстовский. Все слои схвачены, и какие характеры – и Николай II, и Протопопов, и царица Аликс, и Родзянко, и Гучков, и Керенский, – и вся эта баламутная картина того, как дружно просрали Россию.

Я просто в экстазе, прочел уже 400 страниц мельчайшего петита (знаешь, эти имковские издания, убивающие глаза), а впереди еще 800. И не скучно ни одной секунды. Нет, не зря он сидит в своем Вермонте.

Старица, пиши о разных пестрых впечатлениях и помни обо мне, узнике творчества и чудотворства. Как Виктуар потрясяет основы мироздания?

Так, начался дождь, мать его, целую крепко вас обоих. Пиши непрерывно, пиши каждую минуту.

Твой Г.

Шмаков уже почти не вставал с постели, когда в конце марта 1988 года в Бостоне происходил американо-советский музыкальный фестиваль «Making Мusic Тogether». Организатором его была Сара Колдуэлл, одна из очень немногих в мире женщин-дирижеров. Из Союза приехали более трехсот человек – лучшие представители всех музыкальных жанров. Были Плисецкая и Ананиашвили, Лиепа, ансамбль Покровского, Людмила Зыкина, Геннадий Рождественский. В фестивале приняли участие Альфред Шнитке и Барышников.

Для этого события сняли лучшие в Бостоне концертные залы, гостей расселили в лучших отелях, приемы следовали один за другим. На «мероприятие» были истрачены бешеные деньги – их попросту не считали. И хотя фестиваль действительно оказался выдающимся событием в культурной жизни Бостона, в финасовом смысле это был полный провал, стоивший Саре Колдуэлл ее карьеры.

Шмаков, конечно, не мог пропустить этого события – в особенности балетного вечера Майи Плисецкой, на котором она танцевала «La Rose malade». Не слушая возражения Алекса Либермана, предупреждений врача и наших увещеваний, что поездка может оказаться ему не под силу, Гена приехал.

Накануне этого гала-концерта у него был день рождения, и мы решили дать в его честь surprise party (бал-сюрприз). Наша квартира была недостаточно велика для большого «собрания», и наши друзья Миша и Лена Зарецкие предложили устроить прием у них. Пришли человек пятьдесят, в том числе Барышников, Шнитке с Ириной Федоровной, Геннадий Рождественский с Галиной Постниковой, Андрей Вознесенский... Приехали Генкины друзья из Нью-Йорка. Гена, исхудавший, с осунувшимся лицом, весь вечер держался стойко и выглядел почти счастливым.

А наутро он не смог встать. Смерили температуру – 41,5. Я стала совать ему аспирин, но он сказал, что может принимать только лекарства, прописанные его доктором, а их он оставил дома. Я в панике позвонила Либерману, и Алекс велел немедленно привезти его в Нью-Йорк – в аэропорту «Ла Гуардия» его будет ждать лимузин с врачом и медсестрой.

Мы его кое-как одели, и Витя отвез нас в аэропорт. Но самолет улетел десять минут назад, а следующий – через час. Гена был в полубессознательном состоянии. Я держала его на руках, как ребенка с длинными, «в два стула», ногами. Слава богу, служащий прикатил инвалидное кресло, – самому войти в самолет Гене было не под силу.

Это часовое путешествие я не забуду до конца своих дней. Гена весь горел и хрипло, с трудом дышал. Я держала его голову и молилась, чтобы он долетел живым...

Шмаков прожил еще пять месяцев. Алекс не захотел отправлять его в госпиталь – все равно тогда от СПИДа леченья не было. Он организовал Гене потрясающий медицинский уход дома: круглые сутки у его постели дежурила медсестра. Вернее, три медсестры, по восемь часов каждая. В то время о СПИДе было известно очень мало. Многие думали, что он заразен, как чума. Поэтому медсестры, которые соглашались ухаживать за больными СПИДом, стоили астрономических денег. Все расходы взяли на себя Либерман и Барышников, но и Бродский помогал в меру своих финансовых возможностей.

Впрочем, не только в деньгах было дело. И Миша, и Иосиф очень часто Гену навещали и, сойдясь у его постели, вспоминали, шутили, рассказывали смешные байки, читали стихи. Я уверена, что присутствие близких и дорогих людей продлило Генину жизнь. Не знаю, понимали ли Миша и Иосиф, как много они значили для Гены.

В то время у Барышникова была квартира в трех кварталах от Гениного дома. Миша предложил мне в ней останавливаться, когда я приезжала в Нью-Йорк. Просидев у Гены с утра четыре-пять часов, я нуждалась в моральной и физической передышке, чтобы вечером прийти к нему снова. И посколько Мишина квартира была рядом, мне не надо было тратить время на дорогу к Капланам, которые обычно предоставляют мне в Нью-Йорке «политическое убежище».

Как-то после посиделок у Гены к Барышникову зашел и Бродский. Всем надо было расслабиться. Мы выпили и... запели... Исполняли «Офицерский вальс»: «Ночь коротка, спят облака... И лежит у меня на погоне незнакомая ваша рука». «Стоп, стоп», – сказал Иосиф. Он спел «на погоне», а Миша и я – «на ладони». Начали выяснять, где же лежит рука. Позвонили в Бостон Вите Штерну, который, как считалось, точно помнит слова всех песен. «А хрен ее знает», – легкомысленно ответил знаток.