Людмила Штерн - Поэт без пьедестала: Воспоминания об Иосифе Бродском Страница 50

Только много лет спустя, когда «Google» стал неотъемлемой частью нашей жизни, я выяснила, где же лежала рука. Оказывается, в первом варианте текста рука лежала, действительно, «на погоне». Но, прослушав песню, товарищ Сталин якобы поморщился и сказал: «Как может хрупкая девушка достать до погона боевого офицера? Он же гигант. Вы хотите унизить нашу армию? И почему вы назвали вальс “Офицерский”? Офицеры должны воевать, а не танцевать».

Вальс тут же переименовали в «Случайный», а незнакомая рука оказалась лежащей «на ладони» (по материалам сайта «Звезда»).

...Последние два месяца своей жизни Шмаков, лежа с закрытыми глазами, часами бормотал стихи или просил меня читать ему вслух. В основном Цветаеву, Мандельштама и, конечно, Бродского. Казалось, что Гена почти всего его знает наизусть. Но незадолго до смерти он сказал, что «попрощался с Жозефом» и теперь хочет читать и слушать только Кушнера. И просил, чтобы я Кушнеру это передала.

За несколько дней до смерти, находясь в полном сознании, Гена сказал: «Я ни о чем не жалею... У меня была замечательная жизнь».

Шмаков умер 21 августа 1988 года. В завещании он просил, чтобы его кремировали и развеяли пепел над Эгейским морем: Гена хотел после смерти быть рядом со своей богиней Марией Каллас. Во время церемонии поминовения в похоронном доме Кэмпбелл в зале звучал ее голос – Мария Каллас исполняла арию из оперы Беллини «Сомнамбула».

В 1991 году, спустя три года после Гениной смерти, его друзья Леонид Серебряков и Юрий Видер повезли урну с Гениным прахом в Грецию. Татьяна Либерман дала им белый шелковый платок, прося бросить его вслед за Геной. В Эгейском море, между островами Микенос и Парос, Леонид с кормы развеял Генин прах и бросил вслед белый платок – Татьянино прощанье...

...После траурной церемонии в Нью-Йорке мы с Бродским зашли в соседнее кафе выпить чашку кофе. Вспоминали смешные и грустные эпизоды из Гениной жизни. Я прочла Иосифу несколько его стихотворений, – сам Гена их Бродскому не показывал. Наверно, стеснялся.

Как превозмочь мне этот бред души,мое безумье, блажь, запретный морок?Мне проседь в бороду, а ты так молод...Ты только подожди и не спеши.Когда б ты знал, как горек наш сoюз,как тягостны сердечные лохмотья!О господи! я в первый раз стыжусьмоей строптивой, неуемной плоти.И все ж тянусь к тебе, как зверь к воде,чтобы хоть раз твоим напиться взглядом.Ты далеко, зато со мною рядоммоя любовь – и значит, быть беде.1973

АПРЕЛЬ В ДЕКАБРЕОпять меня настигла ты, любовь,пришибла, повалила на лопатки,мне не впервой, я ко всему готов,играть с тобою не намерен в прятки.Ползет зима во льдах и серебре,и ночь не греет, как свечной огарок.Под Новый год в волшебном декабреты просто мне рождественский подарок.Каких волхвов благодарить за то,что пью опять запретное блаженство,жую тоску осклабившимся ртоми мучаюсь своим несовершенством?Где я предчувствовал тебя? Ужельопять в Шекспире, в повести о Таджо?Слепит глаза любви моей метель.Ее ты поднял, мальчик Караваджо!1973

А вот отрывки из его последней поэмы «Летний призрак», написанной в июле 1987 года, за год до смерти.

Без причины, вызова и страха,словно накатившие стихи,ты возник передо мной из прахамолодых надежд и чепухи............................................Как сберечь мне привкус горько-сладкийсчастья, перешедшего в беду...Вспоминай, любовь, меня украдкой,вспоминай, хотя бы раз в году.......................................................Сохрани что-нибудь – эту речь, этот шум на прощанье,жадных глаз напряженье, обмолвку, пустяк...Сохрани что-нибудь... Нам с тобой предстоит расставанье,на года, на века... Навсегда – это вечности знак.

Потом Иосиф прочел мне несколько шмаковских переводов Кавафиса. Стихотворение «Стены» звучало как Генкина эпитафия:

Безжалостно, безучастно, без совести и стыдавоздвигали вокруг меня глухонемые стены.Я замурован в них. Как я попал сюда?Разуму в толк не взять случившейся перемены.Я мог еще сделать многое: кровь еще горяча.Но я проморгал строительство. Видимо, мне затмило,и я не заметил кладки растущего кирпича.Исподволь, но бесповоротно я отлучен от мира.

Мы сделали несколько кругов по Мэдисон-авеню, и Бродский проводил меня к Капланам. У подъезда мы обнялись, и Иосиф очень искренне и тепло сказал: «Не знаю, Киса, смогу ли, сумею ли, но я постараюсь быть для тебя Генкой...»

После смерти Шмакова мне очень хотелось сказать Барышникову, как мы бесконечно благодарны ему за участие и заботу о Гене. Но Миша терпеть не может сентиментальных излияний, и я, дождавшись его дня рождения, написала поздравительное письмо.

27-е января, 1989 г.

Наш дорогой Мишаня!

Мы с Витей делали попытки поздравить тебя с днем рождения устно, но ты взмахнул серебряным крылом в направлении г. Майами. Более того, я сочинила поздравительный стих «типа кантаты», но испугалась, что ты покажешь его нашему нобелевцу и сделаешь меня объектом вашего блистательного остроумия. А потому уничтожила стих в жерле камина. Чем не Гоголь?

Мы поздравляем тебя и желаем здоровья ног и радости души. Мы никогда не забудем, что ты сделал для Генки.

При всем трагизме его судьбы, великое счастье, что ты и Алекс были рядом. Вы избавили его от одиночества и унижения. Он не был отвергнут и заброшен. Я часто мысленно разговариваю с ним и рассказываю про вас, потому что в последние месяцы он, конечно, не соображал, кому обязан своим комфортом, и не мог вас поблагодарить.

Мне не хочется впадать в Патетическую симфонию № 6 господина П. И. Чайковского, но в наши суровые, с точки зрения человеческих отношений, времена – это большая редкость. Благослови тебя Бог!

Мы тебя обнимаем и целуем и сделаем все возможное, чтобы увидеть тебя в «Метаморфозах», хотя говорят, что легче верблюду пролезть... чем попасть на твой спектакль.

Всегда твои, Л. и В. Ш.

...В первую годовщину смерти Шмакова, 21 августа 1989 года, Иосиф Бродский написал замечательное стихотворение.