Эммануил Казакевич - Весна на Одере Страница 49

- Хватит, - говорила Глаша сердито, - поспали в окопах да блиндажах! Пора снова к приличной жизни привыкать!

Старуха-хозяйка в длинном черном платье с воланами возилась в просторной кухне, стоявшей обособленно во дворе. Она ходила вокруг огромной кафельной плиты, где грелись лохани с водой. С нею вместе хозяйничали две служанки - молодые немки с высокими прическами, украдкой стрелявшие глазами в солдат.

Чохов, увидав, что теперь ротой "командует" Глаша, ушел к себе наверх, не желая подчиняться женщине даже в вопросах гигиены.

Он вскользь осмотрел большие картины в золоченых рамах, потом сел у окна и вдруг подумал, что эта древняя старуха в черном платье - вероятно, помещица. Уразумев это, он даже широко раскрыл глаза.

Живая помещица! Это было так странно! Неужели вот эта старуха в черном - хозяйка всех окружающих усадьбу угодий, всей этой земли, всех этих рощ и лугов?

Чохов с совсем особым интересом смотрел теперь на лесок, видневшийся на краю серого, присыпанного снежком поля. Было очень странно, что этот обыкновенный молодой осинник - лес как лес - принадлежал одному лицу, и это лицо - вот та старуха.

Он снова спустился во двор. Глаша уехала в третью роту. Солдаты уже купались. Были слышны их смех и плеск воды в больших лоханях. Парикмахер стриг солдат на застекленной террасе. Он вынес туда из гостиной большое зеркало, чтобы было как в настоящей парикмахерской. Служанки таскали к дому все новые лохани с горячей и холодной водой.

Помещица в черном длинном платье по-прежнему стояла у плиты. Ее желтое одутловатое лицо было влажным от пара.

Чёрт возьми, она была обыкновеннейшей старухой! Гадкая старушонка - и всё!

Тут же за Чоховым увязался высокий старик с длинными и тощими ногами, в шерстяных чулках до колен поверх штанов и в зеленой шляпе, на которой смешно колыхался пучок зеленоватых перьев. Он оказался управителем.

Он кланялся Чохову, поминутно спрашивая:

- Darf ich, Herr Oberst?*

_______________

* Разрешите, господин полковник?

"Оберст - это полковник, - думал Чохов. - Прислуживается, старый подхалим!.."

Чохов все смотрел на помещицу. Положительно она была просто гадкой старушонкой. И как могли здоровенные немцы терпеть, чтобы ими командовала эта сгорбленная, жирная баба-яга? Хотя немцы и Гитлера терпели...

"А пожалуй, надо было бы ликвидировать ее как класс", - подумал Чохов. Он решил узнать мнение партторга на этот счет. Сливенко уже помылся и вышел во двор. Чохов пригласил его сесть рядом с собой на скамейку и, помолчав с минуту, неопределенно сказал:

- Видите, помещица...

- Да, - ответил Сливенко, окидывая равнодушным взглядом фигуру старухи, маячившую в дверях кухни.

Потом он посмотрел в сосредоточенное лицо капитана и понял: хоть Чохов и капитан, но совсем ведь мальчишка, - он видит помещицу первый раз в жизни!

Сливенко рассмеялся:

- А что? Не мешало бы ее отправить к ее русским родственникам?

- Да, - сказал Чохов и поднялся со скамейки, может быть для отдачи соответствующего приказания.

Однако Сливенко остался сидеть.

- Не стоит, - сказал он как будто лениво и повторил уже настойчивее: - Не стоит.

- А землю крестьянам, - сказал Чохов полувопросительно.

- Все своим чередом, - произнес Сливенко и добавил лукаво по-украински: - Це, товарищ капитан, политика не ротного масштабу.

Это замечание покоробило Чохова, вновь напомнив ему о том, что он всего лишь командует ротой. И, в душе согласившись с парторгом, что социальные преобразования не входят в компетенцию командира стрелковой роты, он тем не менее нахмурился.

Заметив в глазах капитана гневные огоньки, Сливенко встал и сказал предостерегающе:

- Я политотдел запрошу, пусть там скажут...

Чохов прекрасно понял намек Сливенко. Он снова сел на скамейку.

К ним подошел старшина, тоже чисто вымытый и весь сияющий. Когда он узнал, что эта старуха в черном - местная помещица, он удивился еще больше Чохова. По правде сказать, он тоже был согласен с капитаном, что тут нужно принимать срочные меры.

- У-у, ведьма! - громыхнул старшина своим мощным голосом на весь двор, так что немки испуганно оглянулись. - Раскулачить ее!

Но парторг сумел и его урезонить. Старшина пошел на уступки и сказал капитану:

- Ну, тогда пусть она нас хоть завтраком кормит!

- Это можно, - сказал Чохов и добавил, покосившись на Сливенко: поскольку она эксплуатировала чужой труд.

Тут Семиглав крикнул из окна, что капитана вызывают в штаб батальона. Оседлали коня, и Чохов отправился в соседнюю деревню, а Годунов пошел объясняться с хозяйкой насчет завтрака.

После завтрака солдаты запели. Окна были раскрыты настежь, и песня понеслась по всей деревне. Пели возвышенные и грустные песни, до боли напомнившие родину.

Произнося знакомые с детства слова, солдаты вскоре сами почувствовали контраст между духом песни и духом окружающей обстановки. Они непонятным образом начали прислушиваться к привычной мелодии, как бы со стороны, как бы с точки зрения немцев, молчаливо сидящих по своим домам и слушающих звуки широкого русского напева. И оттого, что солдаты воспринимали свою собственную песню словно со стороны, они находили в ней совсем новую прелесть и раньше не замечаемую силу.

- "Однозвучно гремит колокольчик..." - самозабвенно выводил Семиглав, по-новому удивляясь этим словам и восхищаясь ими.

"Ох, батюшки, какие красивые слова!" - думал он.

Старшина Годунов, поступившись на сей раз своим старшинским достоинством, вторил густым басом и умиленно прислушивался к ладному течению песни, вспоминая свой родной колхоз, бескрайные нивы и густые леса Алтая и гордясь тем, что он здесь и что они его слушают.

У окна пригорюнился Пичугин, поддерживая остальных мягким тенорком.

И припомнил я ночи другие,

пел Гогоберидзе. Он пел на восточный лад, глуховато, протяжно, с неожиданными мягкими переходами.

Несмотря на то, что песни были чисто русские, ему они напоминали прекрасную Грузию, родную Кахетию и зеленые виноградники на берегах Алазани. Злорадно поблескивая синеватыми белками горячих глаз, он повышал голос, чтобы те, сидящие в домах, лучше слышали:

И припомнил я ночи другие,

И родные поля и леса.

И на очи, давно уж сухие,

Набежала, как искра, слеза...

Сливенко взгрустнулось, и он незаметно вышел во двор. У ворот стоял часовой, с завистью прислушиваясь к поющим.

Сливенко вышел на улицу. Здесь проходила большая дорога, пустынная в этот ранний час, и он прислонился к каменной ограде, куря махорочную цыгарку.

Невдалеке, возле ограды, собрались какие-то люди. Они стояли, прислушиваясь к песне русских солдат и односложно переговариваясь между собой. Заметив их, Сливенко подошел поближе и спросил: