Мартин Писториус - В стране драконов. Удивительная жизнь Мартина Писториуса Страница 5

Что ж, в конце концов, в клетку меня посадили уже давно. У каждого из нас есть своя клетка. Кто вы – «трудный» ребенок или «герой-любовник», «спорщица» сестра или «многострадальная» супруга? Благодаря таким клеткам с ярлыками нам легче понять друг друга, но они держат нас в заключении, поскольку люди не видят ничего дальше ярлыка и решетки.

У всех нас есть устойчивое представление друг о друге, пусть даже истина может быть очень далека от того, что мы, как нам кажется, видим. Вот почему никто не задавался вопросом, что это может значить, когда мое состояние улучшилось достаточно для того, чтобы отвечать на простые вопросы типа «хочешь чаю?» поворотом головы или улыбкой.

Для большинства знакомых со мной людей я был просто работой. Для служащих моего дневного стационара я был привычной чертой пейзажа, на которую они спустя столько лет практически не обращали внимания; для санитаров и сиделок в других местах, куда меня отсылали, когда родители уезжали из города, я был всего лишь временным пациентом; а для врачей, которые меня осматривали, я был «тем, кто мало на что способен», как однажды сказал один из них коллеге, когда я лежал на рентгеновском столе, распластавшись, как морская звезда.

Тем временем оба моих родителя работали, у них было двое других детей, о которых нужно было заботиться, да еще и я – но они продолжали делать все, начиная со смены подгузников и заканчивая подстриганием моих ногтей. Забота о моих физических потребностях отнимала столько времени и энергии, поэтому неудивительно, что мои мать и отец попросту не успевали задуматься о том, что я, возможно, посрамил медицинские прогнозы и пришел к выздоровлению, которое было не чем иным, как чудом.

И я оставался внутри той клетки, в которую меня посадили так давно. На этой клетке висела табличка с единственным словом: «слабоумный».

5: Вирна

Резкий, но приятный запах мандаринового масла. Вирна массирует мою руку. Ее ладони плавно двигаются, когда она разрабатывает закаменелые мышцы. Я смотрю на нее, она поднимает голову и улыбается мне, и я в который раз гадаю, почему же не заметил надежду сразу, когда она впервые вошла в мою жизнь.

Поначалу единственное, что я знал, – это что Вирна, улыбаясь, никогда не показывает зубы, а сидя в кресле, кладет ногу на ногу и нервно ею качает. Она начала работать в моем дневном стационаре вспомогательной медсестрой, и я обратил внимание на эти детали ее поведения, потому что, когда люди с тобой не разговаривают, становишься особенно восприимчивым к безмолвным деталям. Но потом Вирна начала разговаривать со мной, и я осознал, что она – человек, которого я никогда не смогу забыть. Другие обычно разговаривают рядом со мной, надо мной, в обход меня или обо мне, так что любой человек, который относится ко мне чуть иначе, чем к среднестатистическому корнеплоду, становится незабываемым.

Однажды днем Вирна сказала мне, что у нее болит живот. Это было что-то из того рода повседневных откровений, которые я слышал годами, когда люди беззаботно болтали в моем присутствии, думая, что я вовсе не присутствую. Чего я только не знал о своих сиделках! У одной муж болен болезнью Альцгеймера, у другой проблемы с почками, а у третьей обнаружили рак влагалища, так что она едва не осталась бездетной.

Но когда Вирна говорила со мной, это было по-другому. Она разговаривала не с самой собой, не с кем-то другим, даже не с пустой комнатой, как делает большинство людей. Она обращалась ко мне, болтая, точно с подружкой-сверстницей, о тех мыслях, которые возникали в ее голове, танцуя, как пылинки в солнечном луче. Это был разговор, какой могли бы вести между собой любые два 20-летних человека; но со мной никогда прежде такого не случалось. Вскоре Вирна начала рассказывать мне обо всем: и о прискорбной болезни ее бабушки, и о щенке, которого она завела, и о парне, с которым она собиралась пойти на свидание, что приводило ее в ужасное волнение. У меня словно впервые в жизни появился друг.

Вот по этой причине я и начал смотреть на Вирну, а смотрю я на людей не так уж часто. Когда я пытаюсь поднять голову, она кажется мне тяжелой, точно угольная глыба, да и лица людей редко оказываются на уровне моих глаз, потому что я всегда либо сижу в кресле, либо лежу в кровати. Это требует таких усилий, что я давным-давно отказался от попыток вступать в визуальный контакт с людьми, которые смотрят, но никогда не видят. Я каждый день часами сижу, тупо уставившись в пространство. Но все изменилось, когда Вирна начала делать мне и некоторым моим товарищам по несчастью ароматерапевтический массаж, чтобы смягчить мышцы наших скрюченных конечностей. Лежа на спине, пока она разминала мои ноющие от боли мышцы, я мог следить за ней глазами, а она разговаривала со мной, и я мало-помалу начал снова выглядывать из той раковины, в которую спрятался.

Вирна смотрела на меня так, как полагается человеку, а этого никто не делал уже очень давно. Она увидела, что мои глаза воистину являются окнами души, и все больше и больше убеждалась, что я ее понимаю. Но как она могла убедить остальных в том, что не чувствительный ни к чему призрачный мальчик способен на большее?

Шли месяцы, превращаясь сначала в один год, потом в два. И вот около полугода назад Вирна посмотрела телепрограмму о женщине, которой помогли восстановить коммуникативные навыки, после того как она онемела в результате инсульта. Вскоре после этого Вирна поехала на день открытых дверей в расположенный неподалеку медицинский центр, где слушала выступления экспертов, рассказывавших, что можно сделать, чтобы помочь тем, кто не в состоянии говорить, и, взволнованная, вернулась оттуда рассказать мне о том, что услышала.

– Они используют переключатели и электронные устройства, чтобы помочь людям общаться, – говорила она. – Как думаешь, ты смог бы пользоваться чем-то подобным, Мартин? Я уверена, что смог бы.

Другие работники стационара тоже побывали на этом дне открытых дверей, но они были далеки от уверенности Вирны в том, что я могу оказаться подходящим кандидатом для этой программы.

– Ты действительно думаешь, что он на это способен? – спросила одна из них.

Эта женщина наклонилась надо мной с тенью улыбки на лице, и я улыбнулся в ответ, пытаясь показать ей, что я понимаю то, что она говорит. Но единственные два моих жеста – подергивание головой вниз и вправо и улыбка – интерпретируются как рефлексы примитивного разума: того рода реакции, на которые способен любой шестимесячный младенец; так что она не обратила на них внимания.

Она посмотрела на меня, вздохнула, и улыбка сползла с ее лица. Интересно, подумал я, знает ли эта женщина, что дыхание ее горчит от кофе, который она только что пила?