Петр Боград - От Заполярья до Венгрии. Записки двадцатичетырехлетнего подполковника. 1941-1945 Страница 5

Только в родительском доме отчаяние и горе прорвались из груди слезами. Поначалу я ничего не мог даже сказать-объяснить. Но юная жажда жизни взяла свое. Я спрятал память о случившемся подальше в глубины сознания и принялся искать свое место в новых условиях. От разговоров о прошлом, о причинах ухода из техникума я уклонялся. Познакомился с ребятами из средней школы, районной типографии, больницы и маслосырзавода, где работал мастером мой отец. На последний и устроился табельщиком-учетчиком при нормировщике Саше Россенберге. Он научил хронометражу рабочих процессов, их учету, выведению средней нормы, производству расчетов для начисления зарплаты. Вначале работа захватила, потом я в ней разочаровался — слишком однообразно и скучно. Тут уволились с завода секретарь и кассир. И директор завода Пуриш (молдаванин) предложил эти должности мне. Как и почему такое получилось, и теперь не понимаю. Юноше в семнадцать с небольшим доверили получение крупных сумм (от тридцати до ста тысяч рублей)! Я их складывал в древний портфель и нес пешком около двух с половиной километров от сбербанка до завода без какой-либо охраны. Благодаря мне рабочие завода всегда знали о наличии денег в кассе. И главный бухгалтер завода, старый холостяк Хазанов, вынужден был сменить свое отношение к рабочим — началась практика выдачи авансов.

На заводе меня хорошо узнали, но тайна о недавнем прошлом и страх его возвращения не позволяли ощущать истинную радость от жизни и работы. То и дело мне приходилось внутренне как бы «скручиваться», прятаться от чужого любопытства и интереса. С детства меня приучили говорить правду, и вынужденное молчание или вранье отзывались такими укорами совести, что я чувствовал себя неполноценным и ущербным человеком.

Муллер, парторг завода, часто спрашивал:

— Ты почему не вступаешь в комсомол?

— Извините, я еще не совсем созрел…

— Ты действительно несознательный субъект!

…И вот пришел январь 1938 года. На всю страну прозвучала высочайшая формула: «Сын за отца не в ответе». Смысл ее многозначен: отец может быть плохим, а может быть и хорошим, но идеал сына — Павлик Морозов; да и вообще семейные отношения окончательно поглощались приоритетными связями «человек — государство»… Но я уцепился за формулу и в конце января написал Сталину письмо, в котором изложил все, что со мной произошло. Ответа не было долго, и надежда на него терялась.

Тут началась кампания по выборам в Верховный Совет республики. Выполняя поручение завкома, я от имени заводской молодежи выступал на предвыборных собраниях, выступления печатались на страницах районной газеты. Страх понемногу уходил, и я подумывал о том, чтобы заново вступить в комсомол.

И вдруг — письмо из приемной Сталина!

«Ваше дело поручено рассмотреть Полтавскому обкому комсомола…» А в начале августа — вызов на заседание бюро обкома…

Вечером, после заседания, я с новым комсомольским билетом уже находился в общежитии изгнавшего меня техникума. Естественно: ведь меня восстановили, хотя год студенческой жизни был потерян, мои сокурсники уже закончили обучение.

Тем не менее я снова как бы обрел крылья. Еще бы: письмо из приемной самого Сталина! Но первого сентября я вновь понял — да, человек всего лишь винтик в государственной машине. Начальник техникума Бураковский распорядился к занятиям меня не допускать и от беседы отказался. Секретарша пояснила:

— С бывшим студентом и бывшим комсомольцем начальник говорить не будет!

Вид нового комсомольского билета не произвел на нее никакого впечатления. И снова спасительный совет: преподаватель техникума Сальников порекомендовал обратиться напрямую к наркому путей сообщения Л.М. Кагановичу[4]. Я отправил телеграмму, где сообщил о снятии ложного обвинения в сотрудничестве с «врагом народа», восстановлении в комсомоле и о противодействии Бураковского. Жить было негде, я оставил свой адрес в техникуме и уехал к родителям. Несколько дней вся семья была в жутком состоянии, мы не знали, что будет, что предпринять. Наконец, телеграмма: «Срочно приезжайте, вы восстановлены в техникуме».

Как будто все стало хорошо… Но, как верно заметил еще Маркс: жить в обществе и быть свободным от него невозможно. А советское общество продолжало гипнотизироваться, пронизываясь всеобщей подозрительностью и недоверием. Некоторые студенты открыто следили за мной, не упуская случая унизить и напомнить о происшедшем. Сочувствия не проявил никто. Люди, то ли из инстинкта самосохранения, то ли из стремления продвинуться наверх по чужим костям, всегда были готовы донести на ближнего. Случаев таких кругом было множество.

Запомнился такой…

Один студент техникума рассказал в компании, как смог проявить классовую пролетарскую бдительность. Обедал он как-то в вокзальном ресторане, и к нему за столик подсел пожилой, измученный на вид человек. И стал жаловаться крепкому молодому парню на порядки в стране. Мол, газеты шумят о каких-то врагах народа, все делается для возвеличивания некоей одной личности, народ отвлекают от реальных трудностей… И тому подобное.

Не вступая в разговор, студент наш быстренько пообедал и немедленно отправился в привокзальный отдел НКВД. «Болтуна» тут же забрали. Но студент перед друзьями все же признался:

— С каким презрением он на меня смотрел! Стало даже не по себе…

Слабые не выдерживали давления постоянного страха. Двое студентов в отчаянии бросились под поезд…

Глава эта получилась самой объемной в книге. Я намеренно пошел на это, так как писал о временах, в которые закладывалось то, что проявило себя не только в начале войны, но и в последующей государственной биографии. И не только государственной, коснулось оно буквально всех и каждого.

И вот вопрос: всякий ли народ, любое ли общество способно подчиниться, не только внешне, но и внутренне, диктатуре страха? Не на этой ли способности прорастают имперские амбиции? А уж если ростки укоренятся в общественном сознании… Тогда можно услышать: «Да, пусть мы живем плохо! Зато мы самые сильные, все нас боятся!»

А в маленькой Швейцарии люди не знают ни внутреннего, ни внешнего страха…

Довоенная армия

В августе 1939 года, после окончания Полтавского железнодорожного техникума, я работал прорабом подвижной экскаваторной колонны, участвовал в строительстве железной дороги Магнитогорск — Караганда. Я сам напросился на строительство новых магистралей, где применялись впервые появившиеся средства механизации (экскаваторы, прицепные грейдеры, самосвалы, путеукладчики инженера Платова и другие машины). Под моим началом был экскаватор с паровым двигателем, оснащенный ковшом — «прямой лопатой», — берущим за раз полкубометра грунта.